— послезавтра. Тебе удобно?
— Да-да, очень хорошо! Что принести, как ты думаешь?
— Не знаю. Федя говорит, все есть. Морс какой-нибудь, наверное. Или фрукты.
Катя сварила клюквенный морс, остудила, перелила в бутылку с надежной крышкой. Купила груши и сливы, всё упаковала и поехала в больницу. В палату она вошла, очень волнуясь, на цыпочках. Ей все мерещилась перебинтованная безжизненная голова на белой подушке. Ничего похожего, к счастью! Женька полусидела в кровати, опираясь спиной на подушки. Бритая голова с чуть отросшим ежиком, бледные ввалившиеся щеки — зрелище, конечно, прежалостное, зато глаза — живые, это Катя сразу заметила. Женька приветственно махнула рукой.
— О, Катька! Иди сюда, садись. Что ты притащила? Говорили же тебе: ничего не надо, все есть!
— Да это так… Ерунда всякая. — Катя проглотила застрявший в горле комок. — Морс, попить просто… кисленький…
— От ненормальная! Ну спасибо. Вообще-то морс — это хорошо. Давай садись. Рассказывай, что там, на воле.
Минут десять они болтали о всякой всячине. Разумеется, у Кати и в мыслях не было упоминать о своих подозрениях. Но Женька вдруг спросила сама:
— Послушай… а письма эти… помнишь? Господи, как будто в другой жизни… Ничего не выяснилось?
— Нет, — отводя глаза, пробормотала Катя. — Да мы как-то про это забыли…
— Да-а? Серьезно? — Женька смотрела с сомнением. — А то я тут подумала… а что если на меня не случайно наехали?
К этому Катя не была готова. Никто не давал ей специальных указаний, но из общих соображений, она предполагала, что человека, недавно вышедшего из комы, лучше не волновать. Кроме того, ей неизвестно почему казалось, что Женька не может отчетливо помнить события, предшествовавшие катастрофе. Какие-то смутные медицинские познания, как выяснилось, не имеющие отношения к действительности…
— Не знаю, Жень, — она постаралась выглядеть удивленной. — Мне как-то в голову не приходило. Знаешь что? Ты давай выздоравливай, а там будем вместе разбираться.
Кое-как выкрутилась. Неизвестно, поверила Женька или нет, но настаивать не стала.
Снимая в вестибюле бахилы, она на секунду потеряла равновесие и пошатнулась. Чья-то рука вежливо подхватила ее и помогла сесть на холодную мраморную скамейку. Катя подняла глаза — Андрей.
— Я жду Нику, — сообщил он, опережая ее вопрос.
— А как же?.. — Катя растерянно оглянулась. — А, наверное, она — на лифте, а я по лестнице спустилась. Разминулись.
— Да, наверное, — тон был прохладный, но любезный. — Ну как она?
— Женя? Боюсь говорить, но вроде ничего. Ладно, я, пожалуй…
Катя встала, собираясь попрощаться, — и вдруг, неожиданно для самой себя, передумала.
— Андрей, — начала она, усаживаясь обратно на скамейку, — я хотела тебя спросить… Ты сказал… ну, что черт ворожит чьими-то руками… Помнишь?
— Угу.
— Ты что-то знаешь? Пожалуйста, скажи мне.
Прозвучало неприятно-просительно. Андрей хмыкнул:
— Откуда ж мне знать?
Серые навыкате глаза смотрели насмешливо. Катя вдруг ужасно разозлилась, на себя — в первую очередь. Нашла тоже время и место. Да и вообще — нашла, кого спрашивать.
— Извини, — она снова встала. — И всего хорошего.
— Откуда ж мне знать? — повторил он, как будто не замечая ее маневра. — Нет, знать я ничего не знаю. Я просто думал об этом… много. Сядь, а?
Катя присела, всем своим видом давая понять, что готова вскочить в любую минуту.
— Я как-то не очень понимаю, с какой стати мы сейчас об этом… — сказал Андрей. — Но раз уж ты спросила… Ты представляешь, хоть примерно, как я не хотел этой публикации?
— Какой этой? Дневника?
— Ну да. Понятно было, что до нас мало что дойдет. Но все-таки. Люди «голоса» слушали.
Катя пожала плечами. Что-то в его манере вызывало непреодолимое желание противоречить. Она взяла себя в руки и сдержалась.
— Для Васьки отец — что? Абстракция, идолище поганое, вылез невесть откуда. А мои — тут, рядом, живые, теплые, добрые. Короче — очень не хотел. Что ты на меня так смотришь? Думаешь: не я ли стукнул?
Катя снова пожала плечами. Она уже не рада была, что связалась. Информации — ноль, зато, кажется, намечалась исповедь. Без этого она легко могла обойтись.
— Думаешь, — со странным удовлетворением констатировал Андрей. — Ну да, да, была такая мысль. Мучился ужасно. Мечтал, чтоб оно как-нибудь само… без моего участия. И вдруг р-раз — так и вышло. То есть я понимал, что его так или иначе загребут, только мне-то надо было, чтобы дневник конфисковали. А про цацки я тогда не знал. Как, впрочем, и все вы, кроме Гарика.
«А вот интересно, — подумала Катя, — что его вдохновляло на лужайке в Измайловском? Когда он уговаривал нас не сдаваться? Нечистая совесть? Или просто радость переполняла от простоты решения? Да какое это имеет значение…»
— К чему я все это говорю? Я тогда об этом много думал… и потом тоже. Кто-то сдал его очень вовремя — как раз, чтобы перехватить материал.
— За ним наверняка следили. Он встречался с разными людьми. С теми, кто делал «Хронику», например.
— Это верно. Но смотри дальше. И давай говорить серьезно, а не про всякую там дьявольскую логику, которую понять нельзя. Это не разговор. Он — кто? Солженицын? Буковский? Буковский, впрочем, сначала хорошо посидел. Кто о Ваське знал? Да никто! Ты скажешь: материал у него в руках оказался очень серьезный. Ну и что? Дневник они отобрали, а что у него в голове что-то осталось — так не проще ли было его в лагере сгноить?
— Бывали такие случаи, — перебила Катя. — Бывало так, что человеку говорили: или сам едешь на Запад, или мы тебя — на восток.
— Из тюрьмы-то? После ареста? Нет, Кать, их предупреждали заранее. После отсидки, перед вторым арестом или вообще, так сказать, вместо.
И снова, снова, снова начинался этот бред. Безумие какое-то, честное слово. О чем мы говорим, что обсуждаем? И в каких деталях! И — нет, не надо, никакого тут нет сладострастия, одна мерзость! Вокруг ходили люди с озабоченными, встревоженными лицами, снимали и надевали бахилы, доставали что-то из сумок, сдавали и забирали пальто. На этом фоне разговор о том, что было сто лет
