и в одну минуту «так перемесил все это общественное тесто, что стала гостиная хоть куда».
«— Неужели ты опять был на гимнастике? — обратился он к Левину, левою рукой ощупывая его мышцу.
Левин улыбнулся, напружил руку, и под пальцами Степана Аркадьича, как круглый сыр, поднялся стальной бугор из-под тонкого сукна сюртука.
— Вот бицепс-то! Самсон!»
Катя глазам своим не поверила. Просто с ума сойти! Ведь это именно то, что я безуспешно пытаюсь вспомнить все это время! Ну как это может быть? То есть достаточно не сообщать Богу о своих планах, что ли? Стоило решить почитать просто так, перестать искать это место — и пожалуйста, тут как тут. Самсон, ну конечно — Самсон!
Имя сработало как ключ, дверь отворилась, и картинка разом предстала перед глазами, вся целиком. Как будто она действительно шагнула в комнату.
Неяркий свет лампы в гэдээровском плафоне. В этом доме сто лет ничего не меняли. Кресло-качалка, венские стулья, деревянная лошадка. Два продавленных диванчика, пара кресел, диванные подушки на полу. Они сидят в кружок, кто на чем, как попало, пьют кто водку, кто вино и болтают. Почему-то речь заходит о спорте — о том, как относятся к спорту у нас и в Америке. Вася говорит, что американские профессора ходят в спортзал, его тоже совратили, не устоял, и вот — накачал себе бицепсы неизвестно зачем. Гарик протягивает руку, щупает его мускулы и говорит с шутливой завистью: «Ну надо же! Самсон!»
Тут же начинается второй акт: те же и Сашка. Говорит что-то вроде: низкопоклонник ты, Гарик. С какой стати иудея приплел? Чем тебе Илья Муромец не угодил? Говорит вроде бы в шутку, но Женька осаживает его довольно резко, и становится ясно, что за этим стоят какие-то давние и совсем нешуточные разногласия. Кто-то еще что-то говорит, не вспомнить кто и что. Нетрезвые все. Завязывается странный разговор, на повышенных тонах: патриотизм истинный, патриотизм ложный, это, Сашенька, вообще не патриотизм, а идиотизм, вот что это такое. В какой-то момент вступает Мирела и говорит… Ужасно странно, в сущности, она говорит. Может, и идиотизм, но кое у кого правда нет ничего святого. Что-то в этом духе. А особенно странно тут вот что: Вася-то совсем иных взглядов, а она обычно Васе не противоречит. И сейчас вид у него крайне удивленный.
Еще одна странная деталь. Андрей — тот самый Андрей, который через полчаса станет нападать на тех, кто позорит Родину-мать, в этом разговоре тоже нападает на Сашку. И все это время Гарик смеется, машет рукой, пытается что-то сказать, но его все время перебивают. Наконец ему удается прорваться, и он говорит: «Братцы, да вы чего! Этот Самсон из нашего русского классика Льва Николаича Толстого! Из “Анны Карениной”!» — «Нет в “Анне Карениной” никакого Самсона! — бушует Сашка. — Не морочь голову!» — «Ну как же нет, когда есть? Примажем?» И, кажется, примазали, тут Катя точно не помнила. «Тащите книжку, — орет Гарик. — Вась, есть тут “Анна Каренина”? У каждого приличного человека должна быть на даче “Анна Каренина”!»
«Анна Каренина», как выясняется, есть. Собрание сочинений Толстого, дореволюционное издание, — Мирела об этом напомнила на днях, когда были в гостях у Леры. Кто-то из них ее приносит — Вася или Мирела, Гарик находит нужное место, с торжеством его демонстрирует, жестикулирует возбужденно — и опрокидывает на книжку бокал красного. И тут Мирка начинает кричать.
Почему? Она сказала: из-за книжки. Конечно, из-за этого можно было расстроиться. Вася, как и положено вежливому хозяину, говорил что-то вроде: ничего страшного, бывает, ну что ж поделаешь. А Мирела вышла из себя. И это опять-таки было странно — она всегда все делала так же, как он, следом за ним. «Симбиоз», — говорил Илья. Нет, тут должно было быть что-то еще. И это странное выступление: «ничего святого»…
И вдруг ее осенило. Ощущение было поразительное. Разрозненные кусочки пазла все-таки оказались частями одной и той же картины, они задвигались, съехали с места и стали вставать на свои места. По крайней мере, некоторые из них. Картина почти сложилась. Оставалось проверить ее на аутентичность, убедиться, что она имеет отношение к реальности, и если так, то решить, что делать с новообретенным знанием. Причем временно отключив эмоции. Потому что знание это было, в общем, ужасно.
Однако утром она проснулась совсем в другом настроении. Наступило отрезвление. Во-первых, то, что с вечера, в предсонном состоянии, казалось очевидным, при дневном свете выглядело очень и очень сомнительным. Все было зыбко, неубедительно, фантастично. Несерьезно, одним словом. Нельзя было этого не видеть. С другой стороны, у придуманной ею теории — если это можно назвать теорией — было одно достоинство. Большое. Неоспоримое. Она позволяла свести воедино факты, доводившие ее до исступления как раз тем, что их невозможно связать между собой. Скандалы на даче, рассуждения Андрея, Машино письмо, рассказ Леночки… А это, вообще говоря, дорогого стоило. И тем не менее она не могла не признать, что источник гармонии — ее собственная воспаленная фантазия. Ее собственная голова, уставшая от противоречий и искавшая только повода, чтобы начать сопрягать.
Это во-первых. А во-вторых, Катя вдруг осознала еще одну очевидную вещь. Даже если бы в этой теории что-то было или, скажем, если бы она нашла какое-то другое решение… Этого все равно было бы недостаточно! Знать — недостаточно. Нужны доказательства и возможность этими доказательствами пригрозить. Только так можно остановить того, кто на них ополчился.
Зато утром, по крайней мере, было не так страшно, как вечером. Катя позавтракала, заварила кофе и приказала себе перестать прокручивать в голове одни и те же мысли. Получилось не сразу, но все-таки получилось. Она села за компьютер и с ходу, не вставая, перевела несколько страниц. Отпила кофе, потянулась, очень довольная собой, и тут зазвонил телефон.
Катя посмотрела на него с неприязнью, почти не сомневаясь, что последует какая-нибудь пакость. И ошиблась. Новость была отличная. Звонила Ника, которой только что звонила Лера. Женьке стало настолько лучше, что теперь ее можно навестить. Конечно, проблем все еще оставалась куча. Фактически ей предстояло заново учиться ходить. И все-таки, все-таки… Главный ужас, кажется, был позади.
— Сегодня там только родственники, — говорила Ника. — А нам, конечно, лучше не всем сразу. Мы подумали так: завтра ты и я, по очереди, чтоб не толпиться. В приемные часы. А Лера с Миркой
