двоих, о?
Чистых, как снег, юнцов, разодетых в зелень, хо!
А один — он един, велик и беспределен, о![14]
Я никогда не сомневалась, что наша Зеленая часовня — та самая, именно та, на которую набрел сэр Гавейн, когда путешествовал на север и на юг, на восток и на запад, как девочка в железных башмаках. Она была вся зеленая, покрытая мхом, поросшая крапивой и лишайниками. Она располагалась вдали от любопытных глаз, к ней вела битая-перебитая дорожка, наполовину сползшая в реку. На стенах этой часовни располагались таблички с выбитыми именами умерших. Гавейну пришлось сражаться и с людьми, и с волками, и с медведями. Все, с чем приходилось сражаться нам, — это заросли колючек, грязь и барсучьи норы на дороге.
Мы искали какой-нибудь укромный уголок, чтобы зажечь свечу в банке из-под джема и положить на землю цветы. Мама всегда перевязывала букет цветными нитками. Ее голос звучал немного хрипло и надтреснуто из-за февральского холода. Дождевые капли стекали по нашим спинам и просачивались под воротники. Свеча, конечно же, гасла, мы зажигали ее заново. Дождь заливал мамино лицо.
Все эти походы слились в моей памяти в один. Возможно, не все они были дождливыми. Возможно, иногда мы шли по тропинке за руку, если ее не слишком размывало. Но когда я перебираю воспоминания об этих вылазках, то никак не могу вспомнить ту, когда мы брали с собой Джо.
Если бы мы брали Джо с собой, в тот единственный возможный раз, то, получается, он был совсем еще крошечным, а с коляской по той тропинке никаким образом не пройти. Значит, его пришлось бы положить в слинг, а я бы тогда взяла на себя торжественную обязанность нести все нужное в коробке из-под мороженого.
Джо ненавидел слинг. Всегда в нем плакал. Наверняка он бы орал всю дорогу к реке. Может, мы дождались, когда он уснет, или оставили его дома с миссис Уинн. А может, я не помню, как мы ходили мимо реки к часовне вместе с Джо, потому что этого попросту не было. Может, мы пропустили этот поход. Может, в тот год мы о нем забыли.
Поскольку школьного расписания у меня не имелось, мы постоянно путались в днях. Отличали только выходные — Эдвард был дома. А будни казались неразличимыми. По утрам всегда играло радио, но мы особо не вслушивались. У нас не было графика внешкольных студий и встреч. Кроме того, в тот год мама только-только родила. Она была вымотана, плохо соображала, пытаясь дотянуть до завтрашнего дня, а потом до следующего. Ее можно понять. Никто не стал бы обвинять ее в том, что она пропустила важную дату.
Я не знаю, беспокоил ли ее призрак моего умершего братика. Призраки умерших детей вообще взрослеют? Может, мама считала, что они завидуют игрушкам и питомцам своих братьев и сестер, что живут в доме своей семьи, наблюдая за подарками на дни рождения и объятиями? Может, они время от времени устраивают фокусы, просто чтобы мы знали, что они по-прежнему рядом?
Оказалось, что единственными нужными нам были вопросы, которые задавали полицейские. Какой был день недели и число? По какой дороге она ушла? Какая была погода? Что она взяла с собой? Вот так напрямую, в лоб.
И еще я поняла, что все время искала объяснение маминого исчезновения не в том стихотворении. Я все эти годы читала и перечитывала «Перл», кругами ходила в поисках успокоения, но ничто меня не успокаивало.
Я отмеряла горе годами, перечитывая историю о сломленном человеке, спорящем в саду с Богом. Я перебирала строфы, как четки, повторяя в голове их странное звучание, бесконечно рисовала незавершенные образы сада и грядок, берега реки, покрытые блестящей грязью, гальку в ручье, сверкающую, как драгоценные камни, берега, вдоль которых стоят дети в белых небесных одеяниях. Я шла за рассказчиком из сада к реке, через дальнюю калитку, чтобы проснуться в том же саду и начать путь заново. Успокоение не приходило. Каждый раз, когда я перечитывала «Перл», нужно было на самом деле подумать о том, как сэр Гавейн добирался до Зеленой часовни.
Мама страшно уставала с новорожденным. Дни и ночи сливались в сплошной ливневый поток в стенах дома, соединялись, как поля в половодье, когда участки один за одним уходят под воду, и даже изгороди превращаются в мрачные тени в толще серой воды. Она так уставала, что Эдвард приглашал миссис Уинн, в присутствии которой мама могла лишний час поспать вместе с младенцем, а миссис Уинн в это время присматривала за мной и занималась стиркой или другими тихими домашними делами, чтобы не потревожить спящих. Мама так уставала, что не понимала, какой сегодня день недели, не говоря уж о числах. Не факт, что она помнила, что на дворе февраль и хорошей погоды в ближайшее время не предвидится.
А что, если она просто однажды взглянула на календарь, и до нее вдруг дошло, что она пропустила его день рождения? Может, она просто сорвалась с места и побежала — без резиновых сапог, без дождевика, без свечи, без песни, без цветов — с прилипшими к лицу волосами и в слезах вперемешку с дождем?
Допустим, она добежала до затопленной тропинки — ботинки тяжелы от налипшей грязи, одежда цепляется за кусты, руки исцарапаны, потому что она хватается за что попало, чтобы не упасть на скользкой дороге? Что дальше? Она пойдет в Зеленую часовню молиться о прощении вместе со сказочным зеленоликим рыцарем? Но неупокоенные не знают прощения. А новорожденные не делают поправок и не относятся к тебе с пониманием. Всему есть своя цена. А неустойка должна быть погашена.
К тому времени, когда она добирается до реки, она уже почти утопленница — так промокла. Она не чувствует ног. Ее руки все в занозах, покрыты ссадинами и грязью. Мостик уходит в воду. Она уже не думает об осторожности, а просто идет вперед, наперерез течению, в сторону виднеющейся на другом берегу часовни. Она сдается на милость реки. Она отдается воде. Но вода безжалостна. Как всегда.
Маленький ангелочек на том берегу вырос в десятилетнего мальчика — он стоит там, весь в белом, сияющий, словно камни на дне ручья. Он велит ей вернуться: иди домой, возвращайся в сад, не переходи на эту сторону. Он пытается отправить ее обратно в реальную жизнь, но его голос уносит мощным речным течением в страну мертвых.
Ее уши заливает тяжелая вода, а глаза совсем красные от слез и недосыпа. Не было у нее никаких намерений. Ничего она не планировала. У нее был только ужас, который испытывает тот, кто что-то забыл, а потом вспомнил. Ей не хочется покидать никого из своих детей. Она хочет любить их всех, просто один из них — на другом берегу реки, и до него никак не дотянуться.
Она не намеревалась нас бросать. Она нас любила. Ее вытолкнуло за дверь и понесло к реке не желание нас оставить. Это была любовь к умершему сыну. Поток, который утянул ее под мост и дальше в открытые воды, был течением памяти, ядом, бегущим по сосудам, жутким холодом внезапного вспоминания о забытом.
Я встала и заварила чай в мамином любимом коричневом чайнике. Мы разлили чай в сувенирные чашки из Скарборо, которые стояли в шкафу, когда мы сюда переехали. Такие себе поминки, да? Два человека за чайником чая — конец августа, выходной, небо упорно отказывается темнеть, занавески раздвинуты. Никакой пыли в руках, никакой поэзии, никаких песен. Ни надгробной речи, ни обещаний вечной жизни. Поминки длиной в короткий путь до забегаловки в конце улицы и обратно.
Джо и Сюзанна влетели в дом в вихре бодрости и сладкого запаха глутамата натрия. Они разложили на столе контейнеры из фольги, Джо взял мамин серебряный кулон и спросил: «Убрать куда-нибудь, чтоб не потерялся?», но ни я, ни Эдвард не смоги произнести ни слова. «Я пока положу его обратно в конверт, ладно?»
Когда мы поели, Джо сказал:
— Вы всегда говорили, что устроим похороны, если найдем хоть что-то, что можно похоронить. Может, это
