кретин, – протянул тогда Володя, чуть отстранившись.
– А ты идиот! – Маришка повернулась и с силой толкнула его в грудь. – Разве не знаешь, что про меня станут болтать, ежели нас тут застукают?!
– А что, нас разве кто-то застукал?
В темноте не было видно, как заходили на Маришкиных щеках желваки.
– Я ухожу, – сообщила она, наваливаясь на ручку.
– Эй, погодь!
Но приютская, распахнув дверь, ступила в коридор.
– А ты уж прям так против, чтоб про нас с тобою болтали?
Она дёрнулась.
«Чт…»
Приютская развернулась на каблуках так резко, что взвизгнула половица. Щёки мигом стали пунцовыми. Но крепким словечкам было не суждено сорваться с языка. Свет из коридора разогнал темноту за спиной цыганского мальчишки. И приютская переменилась в лице.
Самодовольная улыбка сползла с Володиных губ.
– Чего ты? – проследив за её взглядом, он обернулся.
Кладовка и вправду была заставлена стеллажами. С высокими и широкими полками – как для кузнечных инструментов. Да только там хранились не они.
Маришка оступилась, пятясь назад. За шиворотом словно забегали муравьи.
– ЧАГО ЭТ ТЫ ЗДЕСЬ ВЫНЮХИВАЕШЬ?!
Приютская зажмурилась.
Анфисин рёв, внезапный и оглушительно-громкий, едва не заставил её саму завизжать.
«Чёрт побери…»
Маришка заставила себя обернуться, медленно, обречённо, так и не смея открыть глаза. Уже ощущая призрачный привкус крови на языке – она всегда его чувствовала, всегда эта медная солонь. Так крепко впивались зубы при каждом ударе розог.
Она здесь. Она с ним…
Её не просто высекут, её…
От ужаса Маришка растеряла все мысли, позабыла на мгновение и о том даже, что тёмная каморка, где давеча прятались они от Серого, забита битком мышеловами.
Ей срочно надобно было что-то выдумать – какое-то оправдание, причину своего здесь нахождения… Думать не получалось.
Но когда Маришкины глаза наконец распахнулись, она увидала, что коридор по-прежнему безлюден.
И приютская замерла в недоумении.
Пару раз моргнула, а затем поняла – голос служанки доносится с лестницы. И виной всему пустота коридора, предшествующая ему галерея, что разносят Анфисины слова по всему этажу. Словно сам грёбаный дом насмехался над ними. Нет, служанка говорила не с ними. Там, в десяти аршинах от них слышался и сконфуженный лепет Серого.
Маришкины глаза забегали по коридору. Ей требовалось укрытие.
Звонкий шлепок пощёчины – эхо услужливо донесло его до её ушей.
«Гадство…»
А со стороны лестницы послышался новый голос, глухой, грудной. Доселе Маришке совсем незнакомый. Едва слышно тот проворчал: «Ладно уж, оставь ты его».
«Кухарка?»
То было странно – в прежнем приюте кухарке не приходилось никогда покидать кухню. Но какое сейчас до того дело…
Володины пальцы пребольно впились Маришке в плечо.
– Нет! – только и успела прошипеть она, прежде чем парень рывком втащил её обратно в кладовку. – Нет! Что ты делаешь?!
– Успокойся, – Володя как можно тише прикрыл за ними дверь. – Они ничего тебе не сделают. Были б заведены, от нас давно бы ничего не осталось.
Маришка всхлипнула, вцепившись в его руки ногтями. Разумеется, она понимала, что неприятностей – прекрупных лично для неё – не избежать, застань их Анфиса вдвоём рыскающими у каморки, битком набитой мышеловами!
Но чтобы оказаться закрытой с ними внутри…
– Зачем? – сдавленно прошипела она. – Ты не видал, сколько их?
– Захлопнись! – шикнул Володя, и мгновенье спустя галерея огласилась сдвоенным перестуком подбитых железом каблуков.
Они приближались – худшая пара, хуже было бы лишь ежели компанию Анфисе составил Терентий.
Тук-тук. Тук-тук. Не в ногу, разумеется. Не равномерно. Их голоса становились громче, слова отчётливее. Становилось возможным разобрать, о чём они говорят.
«Всевышние…»
– …а я повторяю тебе, я на это не соглашалась!
Грубая ткань Володиной рубашки еле слышно скрипела под Маришкиными ногтями. Но ни он, ни она того не замечали.
– Как долго будет это ещё продолжаться? Нам наказывали не кормить их господскими запасами, ума не приложу, чаго надобно делать!
– Угомонись, Улита, – резко осадила служанка. – Всяко лучше, чем голодом-то уморить. Сейчас заботы куда поважнее есть. Примирись. И забудь. Я, что ль, виновата, что паромобиля нету.
«Всевышние, уйдите! Уйдите же!»
Приютская была готова вот-вот разрыдаться. Отчаяние остервенело драло её изнутри.
– Откуда говядина, Фиса? В деревне-то ярмарки не було…
«Убраться отсюда ко всем Нечестивым!» – Маришка молила весь Пантеон, чтобы они ушли, ушли!
Но они не уходили. Они всё говорили и говорили – где-то совсем рядом. И Маришка… не слушала. Уже не могла слушать. Только думала, молила весь Пантеон, чтобы они ушли.
– …не твоего ума забота! Делай свою работу! – полоса света под дверью моргнула.
Служанкины туфли замерли у кладовой, и Маришка почувствовала, как над губой выступают капельки пота. Позабыв о мышеловах, приютская так вжалась в стеллаж, что перестала чувствовать спину.
«Дальше! Идите же дальше!»
Однако прислужницы не двигались с места. Стояли прямо там – по ту сторону двери… и всё… болтали без умолку!
Маришка сглотнула. Во рту – явственный и отвратительный – стоял вкус желчи.
– …Но когда это уже закончится?!
Ковальчик не слушала. Не слышала ничего, кроме собственного прерывистого дыхания. Казалось, служанки по ту сторону двери говорят совершенно на другом заморском каком языке. Голова приютской отказывалась воспринимать их слова. Соображать вообще.
В темноте Маришка нашарила Володину руку. И в панике сжала – сильно-пресильно, словно пытаясь сказать:
«Сделай же что-нибудь!»
Но он стоял, что истукан, никак не отреагировав на её движение. Он словно и не дышал вовсе.
– …Славно, хоть есть эти чёртовы куклы! – Дверная ручка дёрнулась, и Маришка зажмурилась, совершенно отчётливо понимая – это конец. – А то повадились гулять по ночам…
Всё случилось за долю мгновения.
Скрипнула ручка. Володя резко дёрнул Маришку на себя.
– Чт…
Обхватив её лицо ладонями, прижался к губам своими. Горячими, мягкими. Она оцепенела. Неровная линия его мелкого шрама оказалась прямо между её губами, а сухие корочки в уголках его рта кольнули нежную кожицу.
Доля мгновения…
Приютский с силой надавил рукой на её затылок. И ей никак – даже приди она в себя – невозможно было бы отстраниться. Маришка рвано выдохнула, ладони протестующе ударили в его грудь – скорее движимые инстинктами, чем головой, потяжелевшей, такой в тот миг бесполезной… А он вдруг скользнул свободной рукой промеж её бёдер. Такой же горячей, такой же напористой, как его губы. Как его язык.
Доля мгновения.
Пальцы коснулись её там, где никто никогда – даже сама она себя – не касался. Маришка всхлипнула. И того будто только и дожидаясь, в рот ей змеёй проскользнул его тугой, влажный язык. Руки и спина Ковальчик покрыла гусиная кожа. Живот стянуло узлом.
