И не раз ещё появится перед её внутренним взором, стоит только закрыть глаза, будто образ тот выжжен клеймом на изнанке век.
Комната залита ярким светом вычурных ламп и торчащих из золочёных канделябров свечей. Девочке снова не везёт – господину хочется, чтобы всё можно было хорошенько разглядеть. Они не доходят даже до кровати – господин толкает её прямо на разложенную на полу медвежью шкуру. Настя приземляется на четвереньки, чувствуя, что задирается подол сарафана.
Она быстро ползёт вперёд, желая забиться под кровать, но мужчина, издав низкий грудной рык, хватает её за щиколотку и рывком тянет на себя.
Грубая медвежья шерсть обжигает колени. И секундная боль, вкупе с паникой и отвращением, вдруг окончательно отрезвляют её.
Настя визжит и извивается. Верещит, пинаясь, кусаясь и царапаясь, будто дикий, загнанный в угол зверёк.
– Приди в себя! – несколькими минутами позже тётка швыряет Настю в соседнюю комнату и несколько раз наотмашь хлещет рукой по лицу. – Приди в себя, ты, мелкая дрянь!
– Это… Это отвг'атительно! – рыдает девочка. – Я не хочу! Я никогда больше не стану эт-того дела-а-ать!
– Ах, не станешь?! – тёткин голос срывается на визг, и Настя на миг даже перестаёт реветь, впервые увидав тётку настолько рассвирепевшей. – Тебе, стало быть, не нравится, как мы живём? Что едим, во что одеваемся? Заруби себе на носу: у всего есть цена! У пирожных! У тряпок! Да что там, у свободы! Или что? Думала, вычеркнуть из биографии родителей-рецидивистов или изменницу-сестру будет проще простого? Как бы не так! И глазом моргнуть не успеешь, как отправишься следом на эшафот!
– Но я не делала ничего дур…
– А эти мерзкие вольнодумные книжки? – оскалилась тётка. – А старые приятели твоей сестрицы?
Настя холодеет. Слёзы градом бегут по посеревшим от страха щекам.
– У меня нет никаких книжек… – еле слышно шепчет она, хотя уже понимает, к чему всё идёт. – Я не знаю никаких…
– Найдутся! – рявкает тётка. Затем прикрывает глаза и заставляет себя сбавить тон. – Но, конечно, ничего такого не произойдёт, если ты будешь послушной милой племянницей, не доставляющей неудобств!
Настя возвращается в комнату с небесно-голубыми стенами и высоким, украшенным лепниной потолком. Сама.
Послушно ложится на медвежью шкуру. Сама. Безмолвно позволяет сорвать с себя детский сарафан. Сама.
«Закрой глаза, – сказала ей однажды Агата, когда всех их – детей изменников и террористов – согнали на площадь смотреть, как свинцовые пули отправляют их родных в последний путь. – Если ты чего-то не видишь, значит, этого нет».
И тогда она закрыла глаза. Зажмурилась, и хлопки выстрелов, крики, пороховой запах – ничего из того не дотянулось до неё. Врезалось в нерушимую стену из зажмуренных век и рассеялось. Не осталось ни в мыслях, ни в памяти. Просто исчезло.
Так что, когда толстый господин спускает до колен свои короткие шёлковые брюки, Настя просто закрывает глаза. И мир снова темнеет, как и в тот день. Реальность отпускает её, позволяя погрузиться в спокойствие и темноту.
Это хорошо, правильно.
Надобно только, чтобы на завтра остались силы – придётся попотеть, оттирая от пола постыдные следы этой ночи.
Благонравие
Запах в комнате стоял затхлый и кислый. Совсем узкая полоса света из-под двери, никакого окна. Темнота.
«Не иначе кладовка», – догадалась Маришка, стараясь не замечать, как больно стеллажная балка врезается между лопаток.
Стук каблуков в коридоре становился всё громче, отчетливее. А вместе с ним и предостерегающие «тук-тук-та» – два коротких удара, один долгий – сигнал уже выбывших из игры. Так они давали понять, где находится вода.
Маришка подалась чуть вперёд, прижимаясь носом к щели между дверных петель, но то было без толку – слишком узкая, чтобы что-то в ней разглядеть. Зато стеллаж перестал засеивать спину занозами.
– Можно подпереть дверь, – лениво протянул Володя, стоявший так близко, что от его дыхания снова затрепетал пушок на Маришкиной шее.
Приютская инстинктивно втянула голову в плечи. Лицо обдало жаром.
– Ч-чем? – смущённо спросила девушка, рывком заправив за уши волосы.
– Собой, – шепнул парень и наверняка с этой его обыкновенной, самодовольной ухмылочкой. Маришка хорошо себе её могла представить. – Держи ручку.
Стиснув зубы, она послушалась. А мгновением позже тёплые Володины пальцы легли поверх её ледяных.
Маришка вздрогнула.
– Да успокойся.
О том, чтобы быть к нему так непозволительно близко, приютская и думать боялась.
Смугловатый, с извечным шкодливым прищуром, из всех смазливых в приюте Володя был самым приметным. И то ли в силу расцветающей юности, то ли по каким другим причинам, многие выпускницы поглядывали на него с особенным интересом. И как бы Маришка того ни стыдилась, но тоже частенько ловила на этом себя.
А Володя любил быть в центре внимания. С каждым месяцем пакостил всё больше и больше, не желая позволить приюту и дня прожить без его имени на устах. Он расценивал девичье внимание как поощрение, а учительскую неприязнь – как ещё одно доказательство особого к себе отношения.
Иметь с ним дело было… Иметь с ним дел не стоило. Никто никогда не мог понять, что у него на уме. Иной день он мог отличиться особенным добрым поступком, просто-таки благородным, а в другой раз показать себя откровенной сволочью. Но Маришка всё равно заливалась румянцем всякий раз, когда был он близко. И ничего с тем не умела поделать.
Маришкины щёки пылали, и приютская благодарила и одновременно проклинала весь Пантеон и Единого Бога за то, как темно было в их тесном укрытии.
«Нас не должны, не должны увидеть вдвоём…» – её дыхание сделалось рваным и частым.
Тук-тук-та!
«Всевышние, я никогда-никогда не отмоюсь!»
Тук-тук-та!
Маришка попыталась отступить. Но только со всего размаху врезалась пяткой в стеллаж.
Володя еле слышно зашипел, а приютская раскраснелась ещё сильнее – жар заполз за шиворот.
«Ну что за корова!»
В следующий миг дверная ручка дёрнулась.
Володины пальцы стиснули Маришкины так, что латунный набалдашник, вероятно, до отметин врезался ей в ладонь.
Она вцепилась зубами во внутреннюю сторону щеки. Но, несмотря на острые края дверной ручки и близость разоблачения, всё, о чём в тот миг могла думать, были его горячие пальцы и влажное дыхание, что щекотало шею. И Маришка готова была себя за это проклясть.
«Прекрати-прекрати-прекрати!»
Приютская прикрыла глаза, силясь собраться с мыслями. Последнее, чего ей бы сейчас хотелось, чтобы Володя понял, отчего на самом деле её сердце так бешено долбит о рёбра.
К их небывалой удаче, несколько раз трепыхнувшись, ручка замерла. И, с недовольным сопением, Серый ушёл, видимо, поверив, что дверь заперта.
– Ну и
