чтобы передать лист бумаги неизвестно кому через много лет? Что такого важного может быть, ради чего вообще затевать такую сложную комбинацию?
Виктор чувствовал, что не стоит читать содержимое записки. Нужно достать зажигалку из кармана, чиркнуть колесиком и сжечь бумажку прямо сейчас, пока не поздно.
Но руки сами развернули шуршащий, словно старый пергамент, лист.
Это был, несомненно, детский почерк.
Он не сразу узнал очертания букв. Лишь спустя несколько мгновений догадка молнией вспыхнула в мозгу — это был его, Витин почерк. Именно он так плохо писал буквы «з» и «р», лепил слоги там, где было много места и растягивал, когда места совсем не оставалось.
«привет. если ты читаешь, значет письмо дошло до тебя. если нет значет нет. Скорее всего, ты узнал, меня, на всякий случай напишу это я, тот мальчик который говорил с тобой по магнитофону. Меня зовут Витя. Я пишу это тебе потому что у меня больше нет магнитофона, мама сдала его, потому что я сильно провинился. я подумал, что могу написать тебе и ты что‑небудь придумаешь потому что ты умный. коробку которую я вытащил из трубы я бросил в колодец моцарта. извени. ничего лучше не придумал. не знаю что там не сморел. пока.»
Строки расплылись в глазах. Виктор почувствовал, как стены квартиры вокруг него начали вращаться и это вращение с каждой секундой ускорялось. Ноги и руки одеревенели, он буквально не мог пошевелиться. Он стоял в самом центре гигантской карусели и все, что было близко, под действием центробежной силы — соскальзывало к ее краям, удалялось, чтобы мгновение спустя исчезнуть навсегда.
Он увидел отца, маму, увидел школьных друзей и подруг, Лену Евстигнееву, ее отца — Грома, увидел Шкета и Леню… из последних сил, цепляясь одной рукой за какой‑то выступ, на миг показался и тут же сгинул в черноту, небытие Костя Червяков, а карусель вращалась все быстрее и быстрее и бег ее был неумолим.
— Н…н…нет… — зарычал Виктор. Взмахнув руками, он попытался остановить это вращение. С кухонной полки полетели банки с чаем и лавровым листом, стаканы, кружки и тарелки, набор чайных ложек и фотография, где он с мамой на выпускной линейке в 10‑м классе.
Он наступил на один из стеклянных осколков, которые теперь усеивали весь пол кухни. Острая боль пронзила подошву. От этой боли он вскрикнул и карусель пропала.
Записка выскользнула из ослабевших пальцев.
— Все‑таки… он сделал это… — Виктор посмотрел на кровавый след, тянущийся от его ступни. Странная гордость овладела им. — Не он… я это сделал! — хромая, он доковылял до ванной комнаты и посмотрел в зеркало.
Он рассчитывал увидеть там того самого шестиклассника, которым мог бы гордиться, но вместо этого на него смотрело изможденное серое лицо абсолютно незнакомого человека.
— Я сделал это, — повторил Виктор, включил холодную воду и подставил ногу под струю.
Кровавые завихрения, утекающие в сливное отверстие, смотрелись в белой ванне пророчески и драматически, он даже залюбовался этой картиной. Постепенно цвет воды выровнялся, кровь перестала идти. Он нашел пластырь, заклеил рану и нацепил носок.
— Значит, колодец Моцарта. Хорошее место. Туда точно никому не придет в голову спуститься, — сказал Виктор, глядя на свое отражение. — Только вот остался ли он, этот колодец? Может быть там давным‑давно новостройки или какой‑нибудь торговый центр… Тогда, все труды напрасны.
Виктор почувствовал странное лихорадочное возбуждение. В шаге от больших денег. Пульс его участился, в висках стучало. Быстро одевшись, он закрыл дверь и вышел на улицу.
Дождь не прекратился, противная мелкая морось висела в воздухе, и одежда мигом стала влажной.
Виктор застегнул воротник куртки, повесил на плечо спортивную сумку, в которую положил длинную веревку, небольшой топор и пару перчаток.
Этого должно хватить, чтобы спуститься на самое дно, — подумал он.
Странно, но теперь при мыслях о колодце у него не возникало чувство страха, как когда‑то давно, в школьные годы. Легенда рухнула, осталось одно название.
Моцарт задержан. Наверняка, это какой‑нибудь плюгавенький мужичок, на которого в жизни внимания не обратишь. Серый и никому не интересный.
Виктор зашагал знакомой дорогой — через промышленный сектор, заброшенный парк, чтобы обойти гаражный массив, который, как оказалось, продолжал существовать, хотя вид его был очень плачевным.
И все это время, пока он шел, неотступная мысль преследовала его: что же пошло не так? Где он допустил ошибку? Как прокололся? И… в конце концов, как догадался и, главное, смог передать эту записку?
Проходя мимо сцепленных ржавым замком ворот, на которых было написано «Охранная территория. Злая собака», он вдруг остановился.
Записка ведь пришла ему не сегодня. Это не обычная почта, где можно четко установить время отправки и время получения.
Отсылая записку в прошлом, Витя уже лишился магнитофона, лишился, видимо, еще чего‑то очень важного, но, тем не менее, довел дело до конца, не дрогнул.
Он верил тому, другому, будущему Виктору…
Виктор снова достал записку и пробежал глазами по неровным строкам.
Но ведь прямо сейчас… если вообще уместно так говорить, тот, прежний Витя в 1984 году придет вечером домой после того, как достанет тайник из трубы… он прослушает запись и сможет предпринять какие‑то действия… Ведь не сразу же мама отберет магнитофон, не сразу она обо всем узнает. Разве что, Витю задержит милиция…
Он спрятал записку и, осмотрев местность, которая теперь казалась почти незнакомой, зашагал к цели.
Глава 18
1984 год
— Зде‑ее‑сь поо‑чти двадцать ты‑ыщ че‑еловек ле‑ежит, — услышал Витя за спиной голос Шершня и встрепенулся.
Кладбище выглядело абсолютно пустынным и мертвым, как и положено выглядеть кладбищу в октябре.
— Это же… целый город! — ужаснулся Витя.
— Ага. Целый го‑о‑род трупаков.
Витя понимал, что Шершень неспроста повел его сюда и ничего не спрашивал у друга. Мама вот‑вот должна была вернуться с работы. Когда она не найдет его в комнате, сразу волноваться не станет — он предупредил ее о том, что пойдет в библиотеку с Владиком. Читальный зал работает до восьми вечера, значит у них есть еще час, максимум — полтора, пока мама не забьет тревогу.
Они шли по довольно широкой дорожке меж крестов и могил, и Витя то и дело видел на табличках знакомые фамилии. Неужели они все тут лежат? — думал он с замиранием сердца.
— Михаил Афанасьевич Булгаков… — прочитал он на табличке и вспомнил, что мама принесла как‑то книжку этого писателя под странным
