мягкие размытые цвета и Марджери, идущая рядом, – все это приводило Фрэнка в состояние безмятежности; все его фантазии как будто растворялись в тумане, а не нависали над ним – чернокрылые, в алых одеяниях.
– Я полагаю, что все-таки пойду к Фортескью, – сказал Фрэнк, когда они вернулись домой.
– Ну да, конечно, ты же сам хотел.
– Никакого «конечно» на эту тему, дорогая, – Фрэнк предостерегающе поднял ладонь, – но я сегодня больше не смогу писать.
– Какой же ты ужасный лентяй, – произнесла Марджери, как бы в пику ему. – Ты никогда не делаешь того, что не нравится мне. Что ж, и на том спасибо. Но ты должен пообещать, что будешь напряженно работать завтра и послезавтра, а когда я вернусь, то очень рассчитываю, что твоя работа будет закончена хотя бы наполовину. Но, работая, не забывай о благоразумии.
– Благоразумие! – нетерпеливо воскликнул Фрэнк. – Это совсем не то, что нужно. Всякое хорошее произведение создается в состоянии безумия, сомнамбулизма или чего-то в этом роде – я сам не знаю. В любом случае, все достойное создается людьми, одержимыми демонами.
– Ну, тебя-то уж точно сегодня с утра захватил демон противоречия, – сказала Марджери. – Однако, на мой взгляд, тебе не стоит противоречить тому, что является очевидной правдой.
– Так ты думаешь, что мне не стоит писать то, что ты увидела перед нашей прогулкой? – спросил Фрэнк. – И что же мне тогда делать?
– Ну вот, теперь ты спрашиваешь моего совета, хотя всегда настаивал на том, что я ничего не понимаю в искусстве, – победоносно заявила Марджери, – Вне всякого сомнения, ты должен писать так, как ты видишь. Ты ведь и сам постоянно об этом говоришь.
– Но тебе же это не понравится…
– Если ты пообещаешь съедать свой завтрак в девять часов утра и ланч – в два часа дня, если ты поклянешься работать не более семи часов в день и гулять на свежем воздухе, по крайней мере, три часа, я, может быть, соглашусь с тобой. Мистер Эрмитадж был прав, когда говорил, что хорошее пищеварение – это добрая половина художественного вдохновения.
– А другая половина – дурные сновидения, – буркнул Фрэнк.
– Нет, если у тебя будет хорошее пищеварение, то у тебя не будет дурных сновидений.
Он не стал отвечать.
– Если бы я только знал, что именно неладно с этой картиной, – сказал он через некоторое время, – я бы тут же все исправил. Но я не знаю, и чаще всего мне кажется, что с ней все в порядке. Странно как-то. Очень странно.
– Не так уж это и странно. Все потому, что ты не съел вовремя свой завтрак. А теперь тебе необходимо съесть ланч, пусть и с опозданием.
Марджери пошла переодеваться, а Фрэнк закурил сигарету в своей студии. Когда он услышал, что она зовет его, он встал и направился к двери. Но прежде чем выйти, остановился перед портретом, и его пронзил внезапный страх.
– Боже мой! – сказал он. – Ведь завтра она уезжает! А я, я останусь один на один с этим!..
Глава V
Фрэнк замечательно провел свою партию в теннис. Само присутствие Марджери изгоняло из него всех злых духов – хотя бы на то время, когда они играли. Демон, которым он был одержим, не имел ничего общего с мистером Фортескью. Его соперник выглядел изысканным и естественным, как и он сам, а Марджери, казалось, позабыла обо всем, что расстраивало ее в прошедшие двадцать четыре часа.
После тенниса они вернулись к себе. Вскоре приехали мистер и миссис Гринок, приглашенные на обед. Темой светской беседы стало божественное благословение. Фрэнк настаивал на том, что облака на картинах Рафаэля являют собою воплощение божественного благословения, но они слишком предметны по своей фактуре и больше напоминают благословенные перья, нежели благословенные облака. Вне всякого сомнения, тема для обсуждения была весьма достойной, но он задыхался от этой болтовни.
Миссис Гринок была воплощением того, что американцы называют «очень яркой женщиной». Но она была навязчиво яркой. У нее были неправдоподобно синие глаза, похожие на пуговицы, пришпиленные к «ковбойским штанам», а нос, напоминающий нос корабля, казалось, рассекал воздух, когда она шагала. И к тому же она была весьма любознательной. Художникам она задавала вопросы по поводу живописи, а музыкантам – по поводу музыки, и если ей что-то не нравилось в ответах, она дотошно переспрашивала еще раз. Проявить живой интерес, считала она, – это единственный способ продемонстрировать свой бесконечно тонкий интеллект. В приватных беседах миссис Гринок любила говорить, что помнит обо всех своих добрых пожеланиях, которые выражала Тому, Гарри, Джейн или еще кому-то, и у них, следовавших ее пожеланиям, в жизни все получалось успешно. Фрэнку она напоминала львицу, которая заметает лапой все, что попадается на пути. И он знал, что возражать этой женщине практически невозможно.
Но надо отдать должное приглашенной чете. Отвлекшись от темы божественного благословения, миссис Гринок старательно делала вид, что ей нравятся штучки, которые ей показывала Марджери, а мистер Гринок поблагодарил за экскурсию, проведенную хозяевами по дому.
Потом все вернулось на круги своя. Миссис Гринок атаковала Фрэнка вопросами, поскольку только он мог дать ей интеллектуальную пищу, в которой она так нуждалась, чтобы транслировать свою эрудицию дальше. У нее был густой баритон и впечатляющая манера говорить.
– Я убеждена, что вы считаете меня ужасной невеждой, – сказала она, – но когда дорогая Кейт спросила меня, когда умер Леонардо, я не смогла ответить точно и ошиблась где-то лет на десять. Может быть, вы мне подскажете точную дату?
– Честно говоря, я не могу с уверенностью вспомнить. – Фрэнк кашлянул. – Простите, запамятовал точный год, а может, и не знал его.
Миссис Гринок выдохнула с облегчением.
– Огромное вам спасибо, мистер Тревор! Теперь я могу сказать Кейт, что даже вы этого точно не знаете, а значит, не стоит проводить юбилейные мероприятия. Когда кто-то знает так мало, но хочет знать намного больше, не лучше ли просто помнить то, что помнить необходимо каждому, – произнесла она мудреную фразу. – А какой, по вашему мнению, самый эпохальный год в истории искусства?
Фрэнк чувствовал себя совершенно беспомощным под взглядом ярких глаз хорька, уставившихся в его лицо; не в силах справиться с собой, он нервно переступал с ноги на ногу.
– Трудно сказать, какой год можно было бы назвать эпохальным, – ответил он. – Но мне кажется, что итальянский Ренессанс в целом был величайшей эпохой. Вы не возразите, если я приглашу вас к столу?
Миссис Гринок возвела взор к потолку, что, вероятно, должно было служить выражением признательности.
