весну, и нарождающуюся новую жизнь...
Юхнов не мог не подчиниться этому настроению; он сидел, как будто расстроенный наплывом чувств.
Каждый удар колокола словно толкал его, и палач вздрагивал от схваток тоски. Он рвался на улицу, в толпу, в шум и суету и теперь, более чем когда-либо, чувствовал ничтожество той сравнительной свободы, которая предоставлялась ему за решимость быть палачом.
Юхнов не страдал нравственно от своей профессии, потому что он смотрел на себя как на орудие закона и считал, что несчастье казненного состоит не в том, что он, Юхнов, надевает на него петлю и выбивает из-под ног ступеньку, а в том, что человека приговаривают к смерти и поручают Юхнову исполнить этот приговор.
В душе Юхнова просто ожила жажда свободы, в ней защемило чувство одиночества, он ощутил острую потребность в той традиционной праздничной обстановке с обычными переживаниями и душевным подъемом, которая в такие дни выпадает на долю почти каждого человека...
Стукнул засов и в камеру вошел Савельич, старший городовой под надзором которого главным образом находился Юхнов, содержавшийся при участке, потому что в тюрьме ему угрожала неминуемая смерть, согласно тюремным законам...
— Так что праздник пришел, — проговорил усаживаясь на сундуке седой, с потемневшей кожей городовой, любивший поболтать с Юхновым, как с человеком более близким ему, чем обыкновенный арестант.
— Кому праздник, кому нет! — буркнул угрюмо Юхнов.
— Чего ты? — удивился Савельич, — по воле видно заскучал, — как будто догадался он, — разговеться захотелось!
Он стал лениво набивать трубку и флегматически закурил.
— А то что же, — огрызнулся палач, — не все же чурбаны на балку тянуть, тоже по человечески хотелось бы время провести. Надоело без общества!
— Да, — глубокомысленно и спокойно согласился городовой, привыкший к арестантским претензиям и нервничаниям, — в такую ночь обязательно требуется с людьми разговеться. Вот сосед твой тоже затосковал... — Дай, говорит, какую-нибудь компанию, потому не могу в святую ночь без человеческой души. Чудак, — пожал плечами Савельич, — где я ему достану общество, а человек хороший, компанейский, понимающий!
— Конечно, грустно, — подтвердил Юхнов, — а кто такой? — поинтересовался он.
— Бог его знает, третий день уже содержится. Я ему тебя в компанию предлагал, ей-Богу! — после короткой паузы добавил Савельич, не удержавший улыбки от сознания пикантности этого предложения.
Палач поднял на него глаза.
— Ну, и что же? — быстро спросил он, с любопытством ожидая ответа.
— Ничего, — успокоил его городовой, — такой же человек, говорит, как и мы грешные, у всякого свое дело, без интереса никто пальцем не пошевелит.
— Правильно, — с облегчением, даже невидимому польщенный, сказал палач, — должно быть фартовый человек.
— Естественно, все грешны! — согласился философски городовой.
— А ты приведи! — предложил вдруг Юхнов, — все-таки веселее, — да ты ведь сам на дежурстве в такую ночь пропадаешь словно арестант! — попытался он повлиять на городового. Старик повел рукой.
— Сегодня не могу! — произнес он загадочно, — у меня дети есть, птенцы на попечении!
— Какие? — удивился палач, зная, что он бездетный и вдовец.
— Славные ребята, парочка, — продолжал старик, и в голосе его как будто послышалась нежность, — пристав поручил мне их, пока в приют не сдадут, приблудные, что ли, какие.
— Скажи, пожалуйста, — произнес Юхнов, видимо заинтересовавшийся словами старика, — вот бедные. А нельзя и их сюда? — вдруг живо воскликнул он от мысли, внезапно родившейся под впечатлением слов старого городового. Он легко поддался порыву участия к детям вследствие создавшегося предрасположения к известной чувствительности, потребности в хороших ощущениях и чувствах.
Его стала уже прельщать мысль об обществе детей за пасхальным столом, манили сердечные речи и нечто в роде семейной картины.
— Право, Савельич, и ты разговеешься с нами, все-таки легче будет, — убеждал он старика, — выпивка, снеди, все как следует есть, что стесняться, приведи...
II.
...Когда Савельич предложил заключенному в соседней камере арестанту, Владимиру Охову отправиться на разговенье к Юхнову, Охов вскочил, вздрогнул и даже просиял от удовольствия, хотя в первую минуту и не поверил такой удаче. Охов долго принимал все меры к тому, чтобы попасть в участок, поближе к палачу и при первом случае убить его, и вдруг его задача так прекрасно разрешалась. Ему даже показалась забавной мысль расправиться с Юхновым при встрече светлого праздника и его радость доставила удовольствие Савельичу, полагавшему, что он делает доброе дело, облегчая участь заключенного.
— Тут ведь все равны, — шутя сказал Савельич. — Он такой славный парень, ей-Богу, — не то оправдывал он Юхнова, не то хотел ободрить Охова, — пойдем, разговеемся вместе.
Когда арестант и городовой появились в камере Юхнова, они невольно остановились на пороге. Камера была ярко освещена: кроме лампы, пущенной во весь огонь, на столе в бутылках горели свечи, а на сундуке, неизвестно для чего стоял зажженный обыкновенный фонарь. Палач зажег все, что мог, казалось, он хотел залить светом свое маленькое помещение, он не знал, как удовлетворить свою потребность в торжестве, празднике и сильных впечатлениях. Он поддался какой-то нервной хлопотливости, ажитации и с увлечением уставлял стол колбасами, булками, орехами, бутылками, посудой, всем, что он припас к празднику.
Лицо Юхнова было оживлено и с улыбкой удовольствия он бросал взгляды в угол, где прижавшись к печке стояли мальчик и девочка.
Ничто не может так отражать печаль и горе, как детские лица. И достаточно было взглянуть на детей, прижавшихся к печи в камере палача, в инстинктивной потребности какого-нибудь тепла и участия, чтобы сейчас же проникнуться глубоким сочувствием к ним. В выражении глаз, колорите лиц, складках губ, во всем существе их сквозили безграничная безропотность и слабость; весь их безответный облик говорил о безысходном отчаянии. И производимое ими впечатление так влияло на палача, что он стал действовать в безсознательном подчинении желанию облегчить участь, утешить своих случайных гостей.
Арестант даже вздрогнул при взгляде на жалкую пару, остановившую на нем взор тупого испуга, хотя он их своей особой ни чуть не тревожил; души и сердца брата и сестры были насыщены каким-то мертвым страхом.
Палач радушно встретил Охова и скоро все общество сидело дружно вокруг стола на котором извергал пар самовар. Стало уютно и торжественно. Старшие на перебой ухаживали за детьми и, после незначительных общих фраз и пожеланий, Охов высказал наконец мысль,
