ними, как дурак с горячей картофелиной. Я тоже могла бы, причем по закону, получать на тебя алименты. Но не хочу. Он ни мне, ни тебе ничего не должен.
Она никогда не спрашивала меня, о чем мы с ним говорим, сколько дает он мне денег. А он приходил всегда пьяный и говорил, что любит меня и что когда я вырасту, то все пойму и не буду его осуждать. А я его и тогда не осуждала, я просто стеснялась его слипшихся, непричесанных волос, мятого ворота рубашки, боялась, что кто-нибудь из одноклассников увидит нас вместе, и уводила его поскорей от школы. Когда у него через три года, я тогда была в пятом классе, родился ребенок, мы уже не встречались. О ребенке я узнала случайно, от соседки по дому. Есть у нас во дворе такая противная, злая сколопендра Самохина. Родится вот такой человек и сидит потом у подъезда на скамейке, караулит свою жертву. «А у папаши твоего теперь другой ребеночек», — сказала она. Я оторопела, но устояла: «Ну и что?» — «А то, что не пьет, говорят, он теперь. Знаешь, как мужчины сыновьям рады. Это же наследники». Мне бы уйти, но очень уж все это меня застало врасплох: «Значит, мальчик родился? А как назвали?» Сколопендра поняла, что ужалила, но не убила. «Это ты уж у них спроси. Что же это ты своего родного отца позабыла».
Я рассказала Тоше о ребенке, маме сказать не могла. Тоша успокоила меня:
— Тебе-то что? В няньки тебя не призовут. А все-таки какой-никакой, у тебя теперь братец. Единокровный. Когда же мать одна, а отцы разные, то единоутробный.
Мама моя загрустила. Не от того, что родился ребенок, а от того, что отец бросил пить. Сначала не поверила, а когда узнала, что действительно не пьет, сказала:
— Вот этого я ему никогда не прощу. Сколько я его об этом просила, сколько из-за его пьянства вытерпела. — А через несколько дней, все еще пребывая в своей обиде на отца, сказала вдруг мне: — А все равно он любил только меня. Пусть новая семья, пусть ребенок, но любви там нет.
Мы встретились с ним через два года на улице. Я уже почти не вспоминала о нем, а о ребенке и думать забыла, и вдруг, как кто-то веревкой сдавил мне шею, так я задохнулась, увидев его. И он сморщил губы, как от боли. Мы стояли так, потом он подошел поближе и пошел со мной в мою сторону.
— Как зовут твоего сына? — спросила я.
— Захар.
— Очень странное для ребенка имя.
— Не знаю. У меня был друг Захар, еще в школе.
— А где он теперь?
— Не знаю.
Всех растерял и ничего знать не хочет. С матерью у него свои счеты, но разве можно свою единственную дочь бросить вот так, как он?
— Это правда, что ты не пьешь?
— Правда. А ты выросла.
Мы встретились случайно, и я спешила ему сказать все, что о нем думала. Мне не было жалко ни его, ни себя. Со мной шел рядом совсем чужой человек. Плохой человек. Пока пил, что-то в нем шевелилось человеческое, поджидал у школы, совал деньги. А завел новенького ребенка и прежнего из сердца вон.
— Что же ты так спрятался от меня?
— А ты ведь не искала.
— Я должна была искать?
— Да.
— Почему?
— Потому что любовь должна быть обоюдной. Я ждал, что ты придешь ко мне. А ты не пришла.
Такого поворота я не ожидала, я вообще не представляла, что он способен сказать такое. Он что-то перепутал: мы не друзья, не приятели, мы отец и дочь.
— Ты действительно ждал, что я приду к тебе?
— Действительно ждал. Ты уже забыла, а я помню: ты ведь чуралась, еле терпела. Я ждал, когда ты вырастешь и поймешь это сама. Я никогда не забывал тебя.
— Но ведь так можно прожить всю жизнь. Москва — огромный город. Мы могли бы никогда не встретиться.
Он пожал плечами, ему не хотелось меня обижать, но и сказать ему, кроме правды, было нечего.
— Ты права. Могли бы не встретиться. И виноваты в этом были бы оба.
Он все-таки опомнился, сообразил, с кем ведет этот жестокий разговор, оглядел меня, встряхнулся и сказал веселым голосом:
— Слушай, а пойдем-ка тебе купим туфли.
И тут мои силы кончились. Какие туфли? При чем здесь туфли? Нет уж, папочка, никакими туфлями ты от меня не откупишься. Не было у меня отца и не будет.
— Я пойду, — сказала я, боясь расплакаться, — может, еще когда встретимся.
Он крикнул мне в спину:
— Я буду ждать. Приходи.
И я ведь пришла. Узнала через адресное бюро, где он живет, и явилась, как последняя идиотка, через два дня с грузовичком в целлофановом мешочке для единокровного братца Захара. И до сих пор живу с этой тайной. Сначала обмирала от своего предательства, хотела рассказать Тоше или Кате, что хожу в дом отца, ем там суп «этой женщины», гуляю с Захаром в соседнем дворе, где качели, песочницы, но не рассказала. У них бы моя тайна не задержалась, они ведь всерьез считают, что пятнадцать лет — придурочный возраст, и стали бы меня спасать от раздвоения. Тоша наверняка сказала бы: «Ты, как неверный муж, завела себе еще одну семью на стороне». А Катя стала бы горевать, жалеть маму: «За что ей столько несчастья? Сначала — этот алкоголик, теперь — ты». Они обе так насели бы на маму, что она возненавидела бы меня и сказала короткое, страшное слово: «Выбирай!» А как это можно выбрать? Грудному младенцу понятно, что родителей не выбирают. Так что я помалкиваю. Слушаю их разговоры, всякие над собой насмешки и сама не щажу их, когда они зарываются, и только одного не могу понять, почему с каждым днем мне все больше и больше их жалко. Иногда Тоша приносит вино. Раньше они пили вино и ругали моего отца-пьяницу, а теперь поют. Сидят на кухне и поют очень красиво, как на сцене. Мое сердце сжимается от невозможности сказать им правду, которую им никто никогда не скажет. А правда заключается в том, что все-то они знают и никакой новости уже не ждут от жизни. Знают, что мужчины все до единого хитрецы и бабники, дети, если им потакать, способны пожрать родителей вместе с потрохами, а дружба — это всего лишь убийство времени, упоительное убийство и бессмысленное.
Я однажды не выдержала и влезла:
