Он хотел сказать это в ту ночь, когда у нее спал жар.
И когда Хорст снова приехал.
И в тот день, когда они добрались до развалин замка и он осмелился спросить, что она будет делать после войны.
Они вышли на дорогу. За деревьями уже виднелись крайние дома деревни. От покрытых соломой крыш и темной древесины церкви поднимался пар. Над головами по ветвям шумно скакали белки. Казалось, что она тоже замедляет шаг.
– Маргарета. – Я люблю тебя. Это же так просто, раз – и все.
Она остановилась и даже не обернулась еще к нему толком, когда он услышал собственные слова – сбивчивые, казенные, неуверенные.
– Маргарета… я… я хотел попросить вас, чтобы вы подумали, не выйдете ли вы за меня. Не сейчас, конечно. Сейчас ничего не нужно менять, разумеется. Но, если захотите, после войны… – Он беспомощно взмахнул руками. – Маргарета… я… я… вы же понимаете, что я…
Но тут он остановился, увидев, что она плачет. Он машинально дотронулся до ее щеки, она схватила его руку и поцеловала – сначала пальцы, потом ладонь.
– Ох, Люциуш, – сказала она.
И побежала – по тропинке, к повороту, за поворот, который вел к деревне и церкви.
11
Когда он добрел до госпиталя, его брюки были мокрыми от росы, обшлага забрызганы грязью; он сразу же пошел к себе переодеться, лелея слабую надежду, что она ждет его там, что они еще хоть немного смогут побыть вдвоем. Но нет, разумеется, она его там не ждала. Ей надо было отнести грибы на кухню, сменить одежду. Он сознавал, что пока солдаты во дворе, она вряд ли рискнет прийти к нему в комнату.
Оставшись один, он постарался собраться с мыслями. Он не вполне понимал, что произошло. То, как она взяла его руку, поцеловала ее, произнесла его имя; ее слезы, которые, по крайней мере в то мгновение, казались слезами радости, – все это поначалу склонило его к мысли, что она скажет «да». Но стоило ей обернуться к нему, как сгустилось сомнение. Во взгляде ее читалась печаль, и, готовый к любому отклику, он все же не ожидал, что она, всегда решительно идущая напролом, вдруг убежит. Он так и не сказал, что любит ее, – может быть, это была ошибка? Зашел ли он слишком далеко – или, наоборот, недостаточно далеко?
У себя, в одиночестве, он прикоснулся к синяку на плече, где оставался едва заметный след ее зубов. Теперь и это казалось двусмысленным: укус может быть страстным, а может быть предупреждающим. Но мгновения, пронизанные солнечными бликами, когда она прижималась к нему в воде, то, как она произнесла его имя, – в этом он ошибаться не мог.
В свежей одежде он вышел во двор. Все потихоньку собирались на ужин, и когда он шел к церкви, ему навстречу дохнуло запахом вареной картошки.
Внутри он обнаружил Жмудовского.
– А, вот и вы. – Санитар нес связку белья в прачечную. – Мы уж начали беспокоиться.
– А где Маргарета? – спросил Люциуш со всем возможным безразличием.
Жмудовский погладил бороду.
– Вы ж вроде были вместе?
– Да. – Он замер, живот свело спазмом. Не могло ли чего-нибудь случиться на коротком промежутке от леса до деревни? Это казалось маловероятным – в лесу могло поджидать всякое, но дорога была безопасна. – Мы были вместе, но она ходит очень быстро, она раньше дошла до деревни…
Санитар, казалось, был вполне удовлетворен этим объяснением.
– Ну, значит, в ризнице, наверное, или моется. А то я уж забеспокоился, что она ходила одна.
Однако к вечернему обходу Маргарета так и не появилась. Люциуш отправился к ризнице, постучался и, не получив ответа, заглянул внутрь. Там никого не было, как и признаков того, что она приходила, – ни корзины припасов, ни запачканного подрясника.
Он снова столкнулся со Жмудовским.
– Так и ничего?
Люциуш помотал головой. Они стояли во дворе; трава отбрасывала высокие тени в вечернем солнце. Он хотел объяснить санитару, что случилось. Что, возможно, она решила побыть одна, обдумать его предложение. Что, может быть, она просто пока не готова снова столкнуться с ним лицом к лицу.
– По-моему, надо бы ее поискать, – сказал Жмудовский.
Люциуш кивнул и оглядел склоны холмов, перевал, дорогу, ведущую к тому месту, где он видел ее в последний раз. Потом снова взглянул вверх, на едва заметные тропки, взбирающиеся в горы, к другим деревням – может быть, даже к ее дому. Эта мысль пришла ему в голову неожиданно. Нет, сказал он себе. Маргарета не могла сбежать. Она не поступит так ни с ним, ни со своими пациентами. Она не может их всех бросить.
Солнце только-только начало опускаться за вершины гор, когда они отправились на поиски; пышное подбрюшье облаков было залито розовым и лиловым. Такое небо что-то предрекает, подумал он. Покой или бурю. Маргарета бы знала наверняка, а ему стоило обращать больше внимания на подобные знаки.
Выше, в просвете между облаками, висел Марс. Стая ворон кружилась, каркая и словно злясь на присутствие чего-то ему невидимого.
Их было четверо. Жмудовский отправился по дороге вниз в долину, до Быстрицы, а Шварц, в мирной жизни геолог, прибывший два месяца назад с раздробленной бедренной костью и полными карманами мезозойских аммонитов, сказал, что двинется вверх по реке. Крайняк, передавший кухонные обязанности поваренку, собирался на поиски в деревню.
– А вы, пан доктор? – спросил Жмудовский.
Люциуш уже подумал о развалинах сторожевой башни.
Я приходила сюда, мучаясь вопросами, на которые нет ответа.
– Я пойду по тропинке к перевалу, – сказал он. – Там есть место, куда она любит ходить.
Даже если они и заметили в этом личную нотку, они ничего не сказали. Договорились, что если она вернется, то позвонят в колокола, чтобы дать знать тем, кто продолжает поиски. В госпитале Люциуш второпях собрал вещмешок, взял воду, хлеб, одеяло – на случай, если она замерзла. Документы, как всегда, были спрятаны в карманах. Фонарь, спички. Пистолет, принадлежавший одному из умерших.
Он молча шел со Шварцем до места, где подъем становился круче, а дорога раздваивалась. Здесь они расстались. Оказавшись один на склоне холма, он вдруг засомневался. Чутье говорило ему, что она отправилась к развалинам. Но с наступлением ночи, в тишине и темноте, он уже не был в этом уверен.
В это мгновение на дороге впереди показалась фигура, и его сердце заколотилось в ожидании. Но это была не одна фигура, а две, и скоро с ним поравнялись деревенские женщины в ситцевых платках, а потом, после длинной веревки, – корова. Он окликнул их. До… добры вечур. Попытка русинского – жалкая, но, видимо, успешная. Продолжил он по-польски: не видели они женщину на дороге, одну?
Они не поняли. У первой на плече висело старое охотничье ружье. У второй горло было раздуто массивным зобом; в руках она держала палку, заточенную как оружие, с набалдашником из звериной челюсти. Вечно они вооружены. А Маргарета тут одна.
