Он нырнул. Ледяной холод обжег кожу, но он не поднимался на поверхность, наслаждаясь этим всеохватным ощущением и быстро передвигаясь вперед по-лягушачьи, пока хватало воздуха. Он вынырнул, отплевываясь. Солнечный свет рябил, проходя сквозь пространство, затененное ветками ольхи, в водовороте кружился древесный пушок. Она подплыла к нему. Он почувствовал ее пальцы на своем плече. Его ступни зарылись в гальку на речном дне; она держалась на воде.
– Тут слишком глубоко, я не достаю до дна, – сказала она, и он почувствовал, как ее ноги обвивают его спину.
От холодной воды кожа у нее натянулась и покрылась мурашками; его руки были так холодны, что казались чужими.
– Пошли, – сказала она, поцеловав его. – У вас уже все губы синие. На берегу тепло.
Они лежали на одеялах в высокой траве под укрытием ивы, загороженные колышущимися рядами горчичных побегов.
На суше их охватило внезапное смущение. Он не знал, что сказать, и ему пришло в голову, что он никогда не видел обнаженную женщину, кроме как в анатомическом театре, но решил, что этим открытием лучше не делиться. Подул ветер; он задрожал от холода, подумал, не попросить ли рубашку. Земля, против их ожиданий, была жесткая, армейское одеяло кусалось. Пролетело облачко сосновой пыльцы, и он расчихался. Рядом раздалось шуршание, он насторожился, но это был всего лишь воробей. Невидимая мошка украсила их шеи вампирскими розовыми волдырями.
Сначала это их беспокоило, потом не очень.
Они обнаружили, что откатились далеко от одеяла, и, смеясь, подползли обратно. Она завернулась во второе одеяло и вытащила припасенный хлеб. Ломоть крошился, она ножом размазала по хлебу собранную смородину, откусила, еще раз откусила, передала ему. Ее руки, несмотря на купание, по-прежнему пахли почвой и грибами. Ни один из них ничего не сказал.
Единственные вопросы, которые теперь приходили ему на ум, казались слишком масштабными, чтобы их задавать. Давно ли она так чувствует. Представляла ли она, что это случится. Что дальше.
Он подумал о дорогах, уходящих от госпиталя, что навело его на мысль о далеких госпиталях, что навело его на мысль о Хорвате. За летним лесом ему привиделись снега, эвакуационный фургон, исчезающий вдали на зимней дороге. Я не заслуживаю этого счастья, подумал он.
И вздрогнул. Она прикоснулась к его спине. Зима исчезла, холмы вокруг вспыхнули яркой зеленью. Они поцеловались и вновь отодвинулись друг от друга. На ее губах оставался вкус смородины, на подбородке – мука от хлеба.
На его плече расцветал синяк там, где она его укусила. Это что, фирменное клеймо сестер Святой Екатерины? – чуть не спросил он, снова хмелея. Но напоминать ей о нарушенных обетах ему совершенно не хотелось. Вместо этого он вытянулся рядом с ней и осторожно провел пальцами по ее икре, запачканной лесной грязью. Остановился у колена, снова смутившись. По одеялу, чуть ниже двойной арки ее колен, прыгал кузнечик. Люциуш ждал и следил. Сорвал стебелек травы и провел им по ее лодыжке. Она шлепнула его по руке. Он почувствовал в себе смелость, озорство и снова пощекотал ее.
– Вошь, – прошептал он.
– Люциуш!
– О боже! Вошь!
Она зачерпнула пальцами комок земли и бросила в него.
В следующее мгновение она перебирала его волосы.
– Простите! Бедный! Господи, глаза!
Она облизала палец и стерла грязь с его века, нежно отряхнула ресницы, поцеловала его.
– Ну вот. Все чисто.
И все-таки он не должен так шутить.
Он снова лег и посмотрел вверх, туда, где на фоне неба обрисовывался силуэт ее шеи и плеч.
Не только эта сцена, но и произошедшая с ней перемена казалась невозможной. Месяц назад Люциуш ни разу не видел ее ушей; извинился бы, столкнувшись в узких проходах между ранеными. Но его первые впечатления, связанные со странной природой происходящего – неожиданность ее поцелуя, вид ее сложенного подрясника под ивой, удивительное ощущение ее холодных, мокрых рук и ног, – все это медленно отступало, оставляя какое-то знакомое чувство. В смелости, граничащей с неосмотрительностью, в страстном желании, даже в порывистости ее движений, обнажавшей ту же природную уверенность, которую он видел в ней на прогулках и за операционным столом, было то же самое ощущение: этот мир необходимо схватить и удержать.
Он легко прикоснулся щекой к ее бедру и незаметно втянул в себя запах влажных одеял и ее кожи. И еще раз – глубоко, как будто ему предстояло все это потерять.
Она подвинулась, чтобы он удобнее пристроил голову у нее на ноге. Он чувствовал солнечный свет на веках; взглядом проследил линию ее ног. Обрывки зелени виднелись на нежном пуху ее икр. Пальцы ног бледные, в песке. Над его головой у нее тихонько забурчало в животе. Он закрыл глаза.
Молчание нарушила она – теми словами, которых он страшился.
– Нас заждались.
Он не ответил. Посмотрев наверх, он увидел, что ее плечи чуть-чуть порозовели, словно она уже слегка обгорела на солнце.
– Люциуш.
– Да-да.
Перед тем как одеться, собрать вещи и пуститься в обратный путь, они еще раз выкупались, по отдельности. Оба молчали. Дважды на пути они останавливались; оба раза он целовал ее, но теперь уже казалось, что она только позволяет ему это, что ей не терпится вернуться.
Над долиной поплыли облака, нагнав, а потом и обогнав их. Его наручные часы показывали, что сейчас около двух, их не было каких-нибудь четыре часа, но казалось, что они возвращаются из другого мира. Он вспомнил летние венские дни, бульвары, влюбленных, которые идут, держась за руки. Но она все время оказывалась слишком далеко, чтобы к ней прикоснуться, и по мере приближения к госпиталю он ощущал, что расстояние между ними снова увеличивается. Он боролся с этим чувством, заставлял себя снова и снова вспоминать, как она плавает, зовет его. Но он понимал – она думает о чем-то другом, чем не станет с ним делиться.
Тропинка в конце концов свернула в сторону от реки, и они оказались в чаще. Разворошенные листья отмечали направления, куда она бросалась за грибами. Теперь он жалел, что те мгновения под солнцем прошли так молчаливо. Лишь несколько минут до дороги, где могут оказаться другие люди. До того, как у него не останется возможности ничего сказать…
В операх и романах его всегда слегка забавляло – да и верилось в это с трудом, – как мужчины и женщины, вроде бы в здравом уме, вкладывали столько значения в те слова, которые ему теперь хотелось произнести. Три по-немецки, два по-польски, одно по-венгерски (впрочем, по-венгерски все кажется одним словом). Все это так надуманно, казалось ему раньше, так чувствительно, сентиментально, поэтам просто не хватает воображения, и они вкладывают одни и те же слова в уста умирающих рыцарей, возвращающихся воинов, плачущих девиц, словно все они – богомольцы, повторяющие одну-единственную молитву…
Но теперь-то он понимал. Три слова, или два, или одно, если ему не хватит уверенности (потому что иногда в поисках уверенности влюбленные обращаются к иностранным языкам). Заклинание. И, как положено, заклинание преобразит их…
