привел и к противостоянию двух поэтических школ, и более старая школа Нидзё, желая принизить более молодую школу Кёгоку, начала преподносить эту традицию – которой, к слову, раньше никто особо не интересовался, – как источник, из глубин которого станут черпать вдохновение будущие поколения поэтов. Как следует из знаменитого документа «Ходатайство двух сановников в эру Энкэй»[57], это противостояние вскоре вылилось в откровенное выражение взаимной ненависти и зависти, под которыми, в свою очередь, скрывалось стремление к власти и обогащению. Цунэко знала эти исторические факты благодаря тому, что им нашлось немного места в лекциях по стихосложению, которые профессор читал во время ежемесячных встреч у себя дома, куда ей разрешалось ходить.
Двое сынов поэтической семьи Микохидари, по преданию происходящей от Фудзивары Митинаги, – Тамэё из школы Нидзё и Тамэканэ из школы Кёгоку, – всю жизнь грызлись, как кошка с собакой. Разгневанный тем, что Тамэканэ назначили единственным составителем императорской антологии, Тамэё, чтобы сместить его, подал императору прошение, где обвинял своего родственника в профессиональной непригодности. Тамэканэ в отместку обратился к императору с похожим прошением. Так и появилось вышеупомянутое «Ходатайство». И все же, несмотря на эту склоку, Тамэканэ удалось в одиночку составить «Собрание драгоценных листьев», где одним из главных авторов стала Эйфуку Монъин. В конечном счете школа Нидзё все-таки одержала победу над школой Кёгоку – так и возникла эзотерическая стихотворная традиция, известная теперь как «Новые старые наставления». Исследуя эту традицию, профессор Фудзимия, разумеется, уделял основное внимание школе Нидзё, хотя его личные симпатии принадлежали проигравшей стороне.
Сложно сказать, что именно привлекало его в истории о канувших в Лету грязных придворных склоках и их влиянии, в своем роде мистическом. Несомненно одно: в нем самом сосуществовали две противоборствующие стихии. Симпатизируя потерпевшей поражение школе Кёгоку, он тем не менее не покладая рук укреплял собственное, не менее мистическое влияние. Всю свою жизнь он доказывал, что за любыми научными и творческими спорами кроются корыстные личные интересы, но сам при этом был натурой творческой, автором множества изящных, пронизывающих стихов.
Цунэко восхищалась упорством, с которым профессор избирал для своих исканий объекты со странным излучением, именуемым красотой, и не оставлял их в покое, несмотря на то что в результате страдал от «лучевой болезни»; но признавала, что сама на такую самоотверженность не способна. Быть может, своим необычным характером – навязчивой замкнутостью и холодностью – профессор был обязан, с одной стороны, приверженности идее, что красота, которая возникла из уродливых ссор, порожденных человеческой алчностью, воплощена не в победителе, но в побежденном, в конечном итоге обреченном исчезнуть; и с другой – стремлению утвердить собственное, пусть и условное, но долговечное влияние отказу мириться даже с полунамеком на вышеупомянутое исчезновение.
С помощью такого рода размышлений Цунэко удавалось, если в целом она была спокойна, взглянуть на профессора слегка отстраненно. Но, вспомнив, что сегодня ей предстоит опять увидеть лиловый сверток, она совсем обессилела и больше не могла сосредоточиться ни на одной мысли.
Хонгу Тайся, главный из трех храмов Кумано, был основан еще во времена императора Судзина[58]. Здесь, как и в храме Оу в провинции Идзумо, поклонялись Кэцумико-но ками.
По словам профессора, в здешних ритуалах до сих пор сохранились шаманские обряды народа Идзумо.
Все ритуалы в трех храмах Кумано проводили в духе синтоистской, а не буддийской традиции – с характерными практиками очищения от всего нечистого и восстановления «чистого» состояния после прегрешений. Поэтому, в отличие от других храмов школы Сюгэндо, местное богослужение было гораздо красочнее и ярче.
Они могли поехать в Хонгу Тайся на автобусе, но профессор в путешествии не скупился на расходы и, к великой радости Цунэко, решил взять машину с водителем и кондиционером.
К сожалению, на каменистой, неровной дороге вдоль реки Кумано им то и дело попадались грузовики с полными кузовами бревен. Тяжелые грузовики поднимали облака пыли, которые окутывали машину серой пеленой, так что, несмотря на закрытые окна и кондиционер, полюбоваться в свое удовольствие видом на реку не получилось.
Первоначальное святилище, внушительное и великолепное, стояло прямо посреди реки Отонаси, но в 1889 году его уничтожило наводнение. Через два года храм отстроили заново на том месте у реки, где он стоит и поныне. На противоположном берегу было несколько водопадов; Цунэко больше всего запомнился водопад Сирами-но таки, ответвление водопада Нати, расположенный с другой стороны горы. Именно около него профессор решил остановиться и выйти из машины.
Хотя вид зеленых деревьев и влажной блестящей травы освежал, особенно по сравнению с запыленным пейзажем, который они видели за окном машины, в самом водопаде не было ничего необычного. Впрочем, мысль о том, что эта вода обладает той же чистотой и святостью, что и потоки водопада Нати, придавала некое очарование струям, падавшим – как показалось Цунэко, когда она взглянула вверх, – прямо с неба. Она осознала, что благодаря профессору удостоилась лицезреть великий водопад во всех ипостасях, – день назад она смотрела на него издалека, из открытого моря; потом он явился в форме брызг, падающих на них, когда они стояли у бассейна, и вот теперь она видит его изнанку, скрытую сущность.
Они проехали место, где река разветвлялась на два рукава, и направились дальше на запад, вдоль реки Кумано. Пересекли холм, миновали долину, горячие источники в Юноминэ, а затем увидели широкое мелкое русло реки Отонаси и грациозные строения храма на берегу, полускрытые рощей.
Выйдя из машины, Цунэко восхитилась красотой окружающих холмов, залитых солнечным светом. Людей было мало, в прозрачном воздухе витал аромат криптомерий; странным образом неразбериха современного мира, царившая буквально в двух шагах отсюда, лишь подчеркивала правоту древних, веривших, что здесь находится рай Будды Амиды. Даже звон невидимых глазу цикад в криптомериях лишился обычной пронзительности; их всепроникающая песня накрыла все вокруг, словно тонкий лист бронзовой фольги.
Цунэко и профессор прошли через массивные, но гармоничные тории из неокрашенного дерева, ступили на посыпанную белым гравием дорожку и двинулись к храму. По бокам дорожки тоже росли густо-зеленые криптомерии. При взгляде вверх от подножия лестницы казалось, будто небо забрано в раму безупречного зеленого оттенка, за исключением разве что одинокого солнечного блика на верхней части ствола или взъерошенного пучка выцветших желтоватых иголок.
На середине подъема стояла доска с вырезанной на ней строкой из пьесы театра но «Шелковые свитки». Цунэко попыталась вспомнить сюжет:
– Это рассказ о человеке из Киото, который должен был доставить в Кумано тысячу шелковых свитков, если я не ошибаюсь, – сказала она.
– Верно. Все начинается с того, что император видит вещий сон
