дня был поставлен еврейский вопрос, который требует, наконец, своего разрешения»[235]. Аналогично и в «Двенадцати стульях» новоявленные оппозиционеры поднимают «еврейский вопрос», только теперь с антисемитских позиций: «— Вы всегда были левым! Знаем вас! — Господа! Какой же я левый? — Знаем, знаем!.. — Левый! — Все евреи левые».
У Романова провинциалы буквально преображаются, ощутив себя причастными большой политике: «Одни, сев за этот стул, вдруг сделались как бы другими людьми, порвавшими всякую связь с обыкновенным миром. И даже своим близким приятелям говорили “вы” и как будто не узнавали их, если приходилось высказывать противоположные им мнения, считая, очевидно, что их теперешнее положение исключает возможность личных и простых отношений. И были необычайно щепетильны, в особенности в отношении нарушений регламента»[236]. Сходным образом ведут себя герои «Двенадцати стульев» — солидные учредители «Союза меча и орала» Чарушников и Дядьев. Расходясь после конспиративного заседания, оба словно забывают, что они — граждане СССР, чуть не до драки бранятся, выясняя, чей статус окажется выше после несбыточного — по убеждению Ильфа и Петрова — антисоветского переворота: «-Я штатским генералом буду, а тебе завидно? Когда захочу, посажу тебя в тюремный замок. Насидишься у меня. — Меня нельзя посадить. Я баллотированный, облеченный доверием. — За баллотированного двух небаллотированных дают. — Па-апрашу со мной не острить! — закричал вдруг Чарушников на всю улицу. — Что же ты, дурак, кричишь? — спросил губернатор. — Хочешь в милицию?»
Аллюзивный пласт «Руси» в изображении старгородских заговорщиков позволяет предположительно разрешить одну из загадок «Двенадцати стульев». Как известно, Ильф и Петров весьма «экономно» относятся к системе персонажей, крайне редко допуская на страницы романов ничем не мотивированных действующих лиц. А в эпизодах «Союза меча и орала» как раз есть исключение такого рода. Елена Станиславовна Боур решает при распределении мест в будущем правительстве замолвить слово за сына своей знакомой. «— Нельзя ли, — сказала она робея, — тут у меня есть один молодой человек, очень милый и воспитанный мальчик. Сын мадам Черкесовой…»
Создается впечатление, что имя сюжетно случайной, «нефункциональной» Черкесовой функционирует как указатель на роман «Русь»: соблазнительная Нина Черкасская принадлежит к числу самых запоминающихся героинь Романова.
Цитируя «Русь», Ильф и Петров совершенно снимают разницу «среднерусской» провинции Романова и Старгорода/Одессы: провинциальный город — везде провинциальный город.
Принципиально по иным законам изображена Одесса во втором романе дилогии. Вот экипаж «Антилопы» триумфально въезжает в город: «— Привет первому одесситу! — крикнул Остап, когда машина с тракторным грохотом пронеслась мимо Корейки. — Морские ванны еще работают? Бани Исаковича функционируют? Уже объявили Одессу вольным городом?»[237]
Это цитата из «Великого комбинатора», над которым Ильф и Петров работали в 1929 году и где Одесса названа собственным именем. Когда в 1931 году роман вышел под каноническим заглавием «Золотой теленок», вместо Одессы в тексте фигурировал Черноморец Тем не менее топоним «Черноморск», который, как уже указывалось, прилагался к Одессе еще у Шолом-Алейхема, совершенно прозрачен. Это не обобщенный провинциальный Старгород, но уникальная, всеми узнаваемая Одесса, так же легко узнаваемая, как если бы именовалась не «Черноморском», а «Одессой».
И «морские ванны», и претензии на звание «вольного города» — отзвук статуса порто-франко, который Одесса имела в 1819–1859 годы — не дают усомниться относительно того, в каком реальном городе оказались персонажи Ильфа и Петрова. Кстати, в реплике Бендера по версии «Золотого теленка» «бани Исаковича» — что напоминает по типу одесские реалии Старгорода, адресованные «своим», — заменены на общеизвестный атрибут родного города соавторов: «Городской театр функционирует?»
В «Золотом теленке» содержатся и другие «маркеры» Одессы. Черноморск основан в год основания Одессы — в 1794-м. Черноморск, подобно Одессе, — город порта и пляжа, Черноморская кинофабрика — Одесская кинофабрика «Украинфильм», «бронзовая фигура екатерининского вельможи, стоявшего посреди площади», — памятник О.М. Дерибасу.
Одесса — один из крупнейших юго-западных городов России — считалась своего рода «перекрестком культур», причем влияние еврейской культуры здесь было весьма заметно. А.М. Селищев, писавший о характерном для 1920-х годов процессе распада нормативных традиций русского литературного языка, указывал, что важная причина этого — негативное влияние «представителей Юго-западного края», а Г.О. Винокур, упрекая Селищева в «несколько болезненной склонности автора во всем усматривать влияние “представителей Юго-западного края”», открывал антисемитизм оппонента[238]. Не вдаваясь в подробности их полемики, отметим, что «юго-западной литературной школой» позже назвал писателей-одесситов (в том числе Ильфа и Петрова) В.Б. Шкловский, имея в виду, конечно же, не этническую общность, но сходство поэтики[239]. Так или иначе, но тема Одессы в литературе почти всегда связана с еврейской тематикой. Эту особенность Одессы/Черноморска соавторы передают в «Золотом теленке», неожиданно прибегая к актуальнейшим цитатам из Б.А. Пильняка.
В 1929 году в Берлине была опубликована повесть Пильняка «Красное дерево». Не исключено, кстати, что сюжет «Красного дерева» в какой-то мере соотнесен с «Двенадцатью стульями». Действительно, у Пильняка в провинциальный волжский город — «русский Брюгге», т. е. Углич, — приезжают скупщики антиквариата, которые занимаются тем же, чем и «концессионеры» в «Двенадцати стульях». «В 1928-ом году, — пишет Пильняк, — в Москве, в Ленинграде, по губернским городам — возникли лавки старинностей, где старинность покупалась и продавалась, — ломбардами, госторгом, госфондом, музеями: в 1928-ом году было много людей, которые собирали “флюиды”»[240].
Основной партнер охотников за антиквариатом в Угличе — Яков Карпович Скудрин. Это характерный для творчества Пильняка носитель русского национального (провинциального) характера[241]. «Человек восьмидесяти пяти лет», он стар и крепок, был до революции богат и советскую власть ненавидит, надеясь одолеть ее своей жизненной силой: «Старик все помнил — от барина своей крепостной деревни, от наборов в Севастополь; за последние пятьдесят лет он помнил все имена и отчества всех русских министров и наркомов, всех послов при императорском русском дворе и советском ЦИК’е, всех министров иностранных дел великих держав, всех премьеров, королей, императоров и пап. Старик потерял счет годам и говорил: — Я пережил Николая Павловича, Александра Николаевича, Александра Александровича, Николая Александровича, Владимира Ильича, — переживу и Алексея Ивановича»[242].
Ильф и Петров — по справедливому замечанию Ю.К. Щеглова[243] — отсылают к Скудрину, создавая черноморский типаж «зицпредседателя Фунта». «— Я — Фунт, — повторил он с чувством. — Мне девяносто лет. Я всю жизнь сидел за других. Такая моя профессия — страдать за других. — Ах, вы подставное лицо? — Да, — сказал старик, с достоинством тряся головой. — Я — зицпредседатель Фунт. Я сидел при Александре Втором “Освободителе”, при Александре Третьем “Миротворце”, при Николае Втором “Кровавом”. — И старик медленно загибал пальцы, считая царей. — При Керенском я сидел тоже. При военном коммунизме я, правда, совсем не сидел, исчезла чистая коммерция, не было работы. Но зато как я сидел при нэпе!» Специфика Фунта в том, что он — «персонаж с подчеркнуто еврейским речевым
