с вами? – серое лицо опять покривилось, слова цедились сквозь лезвия белых губ. – О политике… Кредо?..[18]
– Чёрт возьми! – Я не сдержался, чтобы не вскрикнуть. – Корреспондент?
– Он самый… – выдохнул он и что-то забурчал.
Я нагнулся вплотную к его лицу.
– Мундус… вулт… десипи, эрго… десипиатур…[19] – это была давно забытая мною латынь, которую он с трудом выговорил.
Словно щёлкнул в мозгу рубильник вспышкой, высветил те далёкие времена, саратовские сессии, вечерние дебаты до одури в общежитии института перед экзаменами. До хрипа, до драки. Когда мы, полуночники, вместо того, чтобы готовиться к сессии, к экзаменам, студенты последних курсов, устраивали политические диспуты, в большей части заканчивающиеся жесточайшими разногласиями и баталиями. Спорили не только о власти, философии и социальных проблемах, о литературе, писателях о жизненных принципах. О морали и женщинах. Сумасшедший забытый студенческий пыл и азарт. Собственное мнение – самое главное и самое правое! Поэтому и споры не на живот, а на погибель с каждым мыслящим иначе, чтобы завтра сразиться снова. Да было, всё было…
Я очнулся от воспоминаний. Ещё раз внимательно вгляделся в лежащего передо мной человека. Нет! Ничего похожего в лице! Тот уже тогда был лыс. Носил очки. Что ещё?.. Что ещё?.. Говорил как-то особенно. Очень умно. И очень грамотно. Поэтому и кличку получил «корреспондент». Нет, кажется, он действительно работал тогда журналистом в какой-то газете? Два Николая, к которым он ходил, были волгоградцами, значит, он оттуда? Но это не аргумент. Он мог просто учиться с ними на одном курсе? Да, скорее всего, он с их курса и из их группы. И эта латынь! Он всё время тогда, где надо и не надо, в ссорах вставлял крылатые латинские изречения.
И этот туда же… Не может простой уголовник, просидевший всю сознательную жизнь в тюрьмах и колониях, так знать и помнить латынь! Даже отдельные выражения и фразы. Слишком жестокая мясорубка – зона. Перемалывает всё – волю, разум, память. Но этот помнит! И говорит! Что он произнёс?.. Я напряг извилины.
Что говорить? Романтическое увлечение, длительное время подкреплённое повторением отдельных «коронок» на латыни, которыми порою шокировал младых дев или осаживал зарвавшихся нахальных юнцов, сидело в памяти долго. Но всему своё время. Время безжалостно уничтожает память без постоянного тренинга. А какой последние годы форчепинг[20]! Сплошные проблемы, проверки, коллегии, совещания… Ради дома, ради собственного удовольствия некогда пожить. Всё бегом. Всё урывками…
Так… Но всё же, запрягай, запрягай гнедых, Палыч! Вспомни комнату в старом родительском доме со стенами, обвешанными листками, на которых плакатные цитаты на латыни…
Есть! Попалось! Он сказал: «Мундус вулт… – мир хочет, мир желает…» Мир желает быть обманутым! Эрго – поэтому… десипиатур? Быть ему обманутым?.. Нет! Поэтому пусть его обманывают!
Так, что же получается? Мир желает быть обманутым, пусть же его обманывают! Вот так будет правильнее. Да, было, вернее, есть такое выражение. Но что он этим хотел сказать? И это его «кредо»? С латыни это переводится – я верую! Его кличка! Вот она откуда!
Зэк повторял про себя эти изречения по латыни. А осуждённым запомнилось только это слово, они и прилепили ему это прозвище. Но термин «кредо» фигурировал ещё в одном важном деле! Это был позывной. Нет! Нет! Это был пароль у саратовских студентов, осуждённых в шестьдесят восьмом или в шестьдесят девятом за романтическое желание взорвать социализм. Кто-то тогда, после их ареста и суда говорил, что этот пароль их и подвёл. На нём они и погорели. Провокатор выдал опознавательное слово. По нему гэбэшники брали остальных. Конспирация была особая, никто из рядовых не знал командира звена, лишь слово на латыни «кредо» – «я верую» – служило опознавательным знаком, кто ты есть. Судьба сыграла с ними злую шутку. Игра слов и трагедия. Заветное «я верую» использовалось предателем. Оказалось ловушкой.
– Что? Не похож? – привёл меня в себя его голос.
– Не узнал… Как случилось?.. Столько лет в тюрьме?.. – Я смешался и закончил совсем невпопад, – Экзамены-то сдавали?
– Нет, не довелось.
– Почему?
– Сел.
– За что арестовали?
– Долго рассказывать. Ни к чему. Всё поздно… Ушло всё…
– Постойте, постойте, – я начинал очухиваться. – Уж не с Селиным тогда вы были связаны? Судебный процесс по институту? «Финские социалисты»? Судили ребят из института. Очников. Курс старших. Вы были в этой группе? «Кредо» – это оттуда?
– Финские социалисты? Селин? – он то ли говорил сам с собой, то ли бредил. – Да… почти…
Голос оборвался. Он замолк.
– Врача надо! Владимир Никитович! – я бросился к двери.
Солдат вырос сам собой. Прогудин маячил сзади тенью.
– Не надо. Ни к чему, – донёсся из-за моей спины шёпот заключённого.
Медсестра уже влетала в палату. Прогудин, видимо, её и не отпускал. Быстрым оказалось её явление.
– Товарищ прокурор, – закончив колоть лежащего, обратилась она ко мне, – дать бы ему отдохнуть. Думаю, завтра-послезавтра он восстановится.
– Хорошо, – кивнул я ей, – будем заканчивать.
– Гражданин прокурор… – донеслось с койки.
Я подошёл ближе. Что-то произошло с зэком. Теперь я не видел кучи барахла вокруг него, нагромождения одеял, бинтов, чёрной одежды с опознавательным лагерным знаком на груди. Одни глаза горели на лице. Они, казалось, сверлили меня из чёрных глазниц.
– Мы поговорим обо всём потом. Через несколько дней. Сначала вам надо выздороветь, – постарался успокоить я эти глаза.
– Всё не то… Нос нихил магнии фекиссе… сед тантум еа, куае про магнис хабентур… минорис фекиссе…[21]
– Не понял! – Я не знал, возмущаться мне или заниматься переводами. Против этих фраз я был слаб, расслышав едва, почти ничего не уловил. – По-нашему говорите. По-русски не можете? Повторите.
– Мы ничего не сделали особого… – он замолк, закрыв глаза, разговор действительно давался ему с трудом.
Он вяло шевельнул пальцами, руку поднять не смог, желая отмахнуться.
– Ладно, это не главное…
– Что вы хотели мне сказать? Зачем просили приехать?
Зэк молчал. Он выдохся окончательно. Глаза потухли, закрылись совсем и больше не открывались.
– Это связано со смертью вашей жены? Чем вам помочь?
Упоминание о жене вдохнуло ему жизнь.
– В Саратове давно были? – прошептал он.
– В Саратове? Да уж забыл, когда и был. А что Саратов? Саратов стоит, – я недоумевал.
– А я, как пошёл этот геморрой, как всыпался, совсем укутался вполусмерть… Так из хомута выйти не удалось… Хотя и доктора, и восьмёрки крутые были…
Я уставился на него, несущего сплошной бред, ничего совершенно не понимая.
– Он говорит, что после ареста пытался оправдаться, но лучшие адвокаты и высокие друзья не помогли, – перевёл с блатного на обычный Прогудин.
– Да, друзья… –
