протянул лежащий, – видал я этих друганов в белых тапочках.
– Вы что хотели мне сказать? – я чувствовал, надо заканчивать затянувшийся разговор, дело может кончиться трагедией для больного, он дышал на ладан, ему надо отлежаться, встанет на ноги, тогда проще во всём разобраться.
– Ничего не хотел, – оборвал он меня. – Сомневался я. Вы не вы?..
Силы его кончались.
– Я ещё тогда, когда с трубы сняли, вроде уловил знакомое в вашем лице… Говор, повадки… Нюх у меня какой-то сработал, не знаю… Не объяснить. Но что-то заприметил. Неужели тот студент?.. Вот сейчас увидел. Убедился, не ошибся я в вас. Поговорили… Не ошибся. Вот и всё…
– Что всё? Зачем просили о встрече?
– Вот для этого и просил. Помните наш спор?
– Что вы хотели?
Больше он не говорил. И глаз не открывал. Как Прогудин не пытался завести с ним заново беседу, никакой реакции. Будто нас и не было. Видимо, организм совсем ослаб.
Поручив Фёдорову организовать дежурство возле больного должным образом, мы уехали.
Он ничего не сделал великого
В прокуратуре давно никого. Собрался уходить. Бумаги собрал в портфель и свет уже потушил. Звонок. Не люблю я этих ночных звонков. Никогда не приносили они ничего хорошего. Брать трубку? Не брать?.. Завтра поездка в столицу… Уйдёшь, всё равно дома найдут. Куда деваться прокурору? Поднял.
– Данила Павлович, – голос Прогудина в трубке. – Чепэ в колонии. Петровский повесился.
– Что?
– Только оттуда.
– Когда это случилось?
– Днём нашли. Я звонил вам. Ирина Васильевна сообщила, что вы у Галицкого. Отправился туда один.
– Набрал бы напрямую Алексея Степановича. Я бы поехал тоже.
Прогудин молчал, слышно было только его сопение в трубке.
– Брал следователя с собой, – наконец выговорил он, – обошёлся. Паренёк смышлёный, всё запротоколировал. Самоубийство налицо. А начальник лагеря и раньше мне докладывал…
– Что докладывал? Говори!
– Не жилец он был… Раз пытался лишить себя жизни, значит, так и будет… Тем и кончит… Так и случилось…
– Умники вы оба с начальником! Много знаете! – заорал я и плюхнулся в кресло.
Прогудин закашлялся.
– Приезжай немедленно! Всё расскажешь! – прокричал я. – Что по телефону мямлишь?
Я сбросил пиджак и пошёл включать свет. Неуютно было в кабинете. Я уставился в окно. И за окном тоже не лучше. То ли дождь занимался, тучи вроде понависли. Без зонта, без плаща, промокнешь, к чертям собачьим! Свербило душу…
Через полчаса в дверь постучался Прогудин. Был он уже в плащевой накидке и пах холодом и неприятностями. Присев к столу, достав папку, не поднимая головы, подавленно забубнил. Вот что я услышал.
Петровский действительно был арестован в 1968 году в Саратове. По подозрению в антисоветской деятельности и участии в тайной группировке студентов юридического института. Помещён в следственный изолятор, где уже содержались руководители подпольной организации, в том числе Олег Селин, Терехов, Бобров и другие. Студенты назвались «партией истинных коммунистов», разработали свою программу либерально-демократического толка, поставив цель творчески изучать марксизм только по первоисточникам, а не так, как его преподают в вузах и излагают в соответствующей литературе.
Прогудин отдувался и пыхтел после каждой фразы, отыскивая нужные записи в своём блокноте, а передо мной вставали в памяти стены общаги саратовского института, дымные прокуренные коридоры, наша комната с вечными горлопанами – спорщиками из Волгограда, лысый интеллигент по кличке «корреспондент» с его крылатым изречением: «Я пришёл разбудить ваш разум» и цитатами на латинском, давно умершем языке…
«Теперь вот умер, наложив на себя руки, и он…» – мелькало в голове.
Аресты пошли один за другим, рассказывал Прогудин, как ни старались студенты, как ни таились, задуманное оказалось им не по плечу. В группе появился провокатор. Наивные, они привлекали новичков без достаточной проверки. Одним словом, дилетанты-романтики. Вот за эту наивность они жестоко и поплатились, а потом были наказаны. По суду прошло около пятидесяти свидетелей, все студенты и недавние выпускники саратовских вузов. Это те, кто с ними не согласился, но с кем они встречались, полагаясь лишь на их честное слово молчать…
Я вспомнил Николая из Волгограда, его тревожные письма о переполохе и слежке в институте. О гнетущей атмосфере недоверия. В письмах всё это читалось сквозь мелкие торопливые скупые строчки. Он здорово переживал за ребят, которых мы оба прекрасно знали, с некоторыми дружили. А Петровский?.. Я тогда не успел узнать ни имени его, ни фамилии. В моей памяти он остался лысым крепким здоровяком с отличной мускулатурой. Лишь кличка запомнилась странная «корреспондент», видно, он работал когда-то в газете…
Обычно мы ссорились и спорили по вопросам истории большевизма, о возникновении и сущности христианства, теории толстовщины – непротивления злу, а в последнюю встречу помирились по случаю завершения экзаменов и даже вместе пели старинный гимн студентов «гаудеамус игитур», но в тот же вечер подрались, и он вызвал меня на дуэль, назвав адвокатом Сатаны. Я тогда отчаянно витал в политическом романтизме неведения и по пьяни набил ему физиономию за оскорбление нашего великого вождя…
– Все подсудимые признали вину и покаялись, – вывел меня из забытья голос Прогудина. – Селин и главари получили по семь-шесть лет лагерей, остальные по трёшнику. Одним словом, копнули их глубоко и, что называется, выкорчёвывали заразу под корень. После судебного процесса всех близких к осуждённым уволили с работы, исключили из вузов, выселили из Саратова…
Я глядел на Прогудина: эх-ма, старший помощник, знал бы ты, кому рассказываешь эти страсти!
– А с Петровским дело особым колесом завертелось… – продолжал между тем Прогудин.
Скрывая истинного провокатора, этого доходягу, в ответ на то, что он до конца всё отрицал, никого не выдал и не признался, решили сделать козлом отпущения. Пустили дезу ещё в тюрьме, что он и есть тот самый доносчик, и потом осудили отдельно от остальных за совершенно другое преступление. Подсунули ему в камеру «утку» – стукача, а студент его отдубасил, да так, что чуть было не прибил. Еле-еле уцелел, едва спасли медики. Вот за это покушение на убийство Петровскому и припаяли десятку. Что называется, на полную катушку, без смягчающих и отягчающих обстоятельств. Статья сто третья!.. Пошёл он за уголовника-мокрушника, а мечтал сгореть на костре, как Джордано Бруно. С тех пор ему ничего хорошего впереди не светило. Ни звезда пострадавшего за политику, ни безвинность жертвы, лишь плевки в лицо. Иуда – одна молва! Провокатор!..
Прокудин смолк. Я закрыл глаза. Не в Москву мне завтра ехать! Укатить бы куда в пустошь, в глухомань. Забыться. Остыть от всего. Потухнуть. Заснуть. Вырвать из памяти…
– А потом, когда всё постепенно забылось, его отправили
