показалась приманчивой в этот знойный июльский полдень.
— Ну, хоп, сядем, потолкуем. А безобразия на вверенном мне участке не допущу все равно...
Уселись. И Вика, самый смелый, первый начал свою историю. Назвать ее можно было так:
КУДА НЕ СТУПАЛА НОГА ЧЕЛОВЕКА
Конечно, каждому свой отец хорош, а у меня все-таки особенный. Другого, его лет, в выходной день на веревке из дому не выведешь, как засядет в преферанс или там — спать после обеда... Кто с отцом вместе работает, почти все такие — толстые. А мой — рисковый, отчаянный, на подъем легкий. Все окрестности города исходил, излазил.
Я, конечно, как стал немножко понимать, все с ним просился. Он посмотрит: «Нет, мал еще, подрасти!» Я уж и на цыпочки потихоньку вставал. Каждый день к дверям бегал — измеряться, на сколько вырос. А отец все отсмеивался от меня: «Овес бы до неба дорос, кабы не мороз». Но однажды, в субботу, прихожу от Мишука — товарищ мой был — и слышу: в другой комнате мама отцу говорит:
— Ну хорошо, у вас в институте все уже знают, что ты чудак. Твои лекции зовут «охотничьими рассказами». Да, да, и нечего улыбаться! Но при чем тут Виктор? На какой рожон ты его тащишь за собой? Зачем это нужно, чтоб тебе было удовольствие, а мне — разрыв сердца? Он же и простудиться может и мало ли что...
Тут я не вытерпел, влетаю:
— Мама! — кричу. — Это же круглая неправда! Ну ничего, ничегошеньки со мной не случится! Вот увидишь!
Она чуть не плачет, папа улыбается и говорит вроде так:
— Ты посмотри на него: как фонарь, светится! Юности нужна необыкновенность. Да и горная закалка не лишняя, в наши-то времена...
Первый в моей жизни был этот поход. Ох, как я все запомнил! Ночью, у костра... От речки сыростью тянет, над лугами дымка сплывается. Лежу — а над нами дерево, и звезды с листьями в прятушки играют. Сверчки в траве, кузнецы — трр-трр, словно на швейной машинке шьют.
Утро тоже... Отрыл глаза, а рядом — лист, широкий, и на кончике капля висит. Серая, оловянная. И вдруг — заблестела, как лампочка в карманном фонаре: солнце взошло. А в кустах какая-то птица с расстановочкой спрашивает: «Ви-дел Ви-ку? Ви-дел Ви-ку?» И сама себе отвечает: «Увидь! Увидь! Увидь!»
В общем, прицепился я к этим горам, только о них и думаю. Ходили мы часто. Иногда вдвоем, иногда — с отцовской компанией, или Мишука с собой брали.
Так — года два, регулярно. И начало мне казаться, что все уже видано. Дорога-то в горы — одна, я ее уже наизусть выучил. Едем на попутной, я объявляю, вроде кондуктора: «Вот сейчас поворот, сейчас будет валун, похожий на пестрого быка...» Стал я просить отца — пошли пешком, без дороги, откроем что-нибудь новое, на карту нанесем. А он — свое: «Овес бы до неба дорос...»
Вот один раз заявляется Мишук, спрашивает:
— В воскресенье едем?
— Нет, — говорю, — отец не может, занят.
Он вздохнул. А меня вдруг осенило:
— Пошли вдвоем! От взрослых только и слышишь: «Не подходи к обрыву! В воду не лезь!» И маршруты выбирают хоженые-перехоженые. А мы одни знаешь куда дойдем? Куда не ступала нога человека!
Было это в среду. Потом два дня собирались. Все вроде взяли, только одну мелочь забыли — спички. Врагу не пожелаю — бесспичную жизнь! Ну, не в том дело. Значит, в субботу мы устроились так: я сказал дома, чтобы не ждали. Заночую, мол, у Мишука и воскресенье у них проведу. А Мишук то же самое про себя сказал: что к Вике идет.
Доехали мы благополучно на поезде. А потом, не дожидаясь автобуса или попутной, свернули на проселок. Кишлачок прошли. Степь кругом. А мы топаем.
Жара, небо — как стеклянное. Синие галки на проводах сидят, клювы разинув, — сомлели. Рюкзаки нас по спинам колотят. А когда укладку отец проверял — все бывало в порядке...
Значит, идем. Горы — во весь горизонт, дымчатые, прозрачные. Смотришь — вдали желтая кочка, подойдешь ближе — целая горка. Вдали — клочок зеленый, подойдешь — дерево. А горы, сколько ни шагай, все такие же, ни больше ни меньше. Рюкзаки нам всё тяжелее кажутся, к земле гнут, будто тигр на плечи прыгнул. Ботинки ноги натерли, я чуть не выл. Наконец сели отдыхать, прямо у дороги, на выгоревшую траву. Мишук и говорит:
— Вика! А может, сюда уже не ступала нога человека? Чего ей сюда ступать — ни воды, ни травы...
Я ему колею показываю — какая нога, на телегах тут ездят. Подбадриваю:
— Скрепись, брат, наше дело походное...
Потом с дороги свернули мы на тропу. А с тропы — в самые непробивные заросли. Еле продрались. Зато к ночи пришли в очень таинственное место. Чем таинственное? А вот... Поели мы всухомятку, спичек-то нет. Ощупью на подстилку травы нарвали. Легли в темноте. Руки-ноги не свои, до чего отмотались... А сон не идет. Звуки какие-то в темноте раздаются... Разобрались постепенно: шелест — от листьев, треск — от сухой веточки, когда ветер ее сломит, булькает — ручей. А вот откуда такое: через одну-две минуты повторяется «Виюрк! Виюрк!» То ближе, то вроде дальше, глуше. Заспорили мы. По-моему — сова. А Мишук свое: нет, зверь какой-нибудь. Ну, пусть зверь, оружие у нас было. Старая малокалиберка, про нее говорили: «Один раз стреляет вперед, два — назад».
— Ладно, — успокоил я, — Мишук, не бойся. С отцом ведь ходили, ничего не случалось...
Обиделся дружок:
— А кто боится?
Утром мы разглядели: вокруг — деревья фруктовые. Значит, не лес это, а полузапущенный сад, каких там много. И тропа есть, совсем рядом, зря мы сквозь колючки лезли. А таинственный ночной звук — это просто чигирь скрипел, воду подавал на квадратик джугарового поля.
Двинулись дальше, не давали друг другу пощады. И вот — такое место... Сразу поверилось: дошли! Не могла тут ступать нога человека! Тишина — как стеклянная, дохнешь — разбилась. Травы не смятые. У ежевики листья с ладонь, ягоды — как виноград, сизые, холодные, с росинкой... И воздух какой-то не такой, сладкий прямо, не надышишься.
Провели мы там день. Придумали, как ручей назвать, как — ложбину.
А под вечер он нас и окликнул — старик казах. Шел он по тропе — мы ее из-за
