Третий раз за рейс входим в Бискай. Это только в реку нельзя войти дважды, как утверждал Гераклит. А в Бискайский залив, оказывается, можно входить многажды, что я и делал на протяжении всей своей жизни. Куда бы ты ни пошёл, пройти мимо Биская практически невозможно. Самый трудный вопрос для меня: сколько раз я в нём бывал? Скажу только одно – много. И даже, может быть, очень много. И всегда, будь то днём или ночью, летом или зимой, в високосный год или в обычный, – всегда он бурлив, неспокоен, мятежен, грозен и строптив. И всегда наводит на те или другие мысли.
Надо, наконец, отметить, что хозяин нашего парохода слыл большим экономом. Экономил он на всём: на наших зарплатах, на продовольствии, на рабочей экипировке, на материальном снабжении, на аварийных спасательных костюмах (вместо положенных десяти термоизолирующих надувных спаскостюмов на борту находилось только восемь). В случае форс-мажора и оставления судна в море двое членов команды лишались реальной возможности спастись. И поскольку рабочей спецодежды нам не предполагалось, то каждый придумывал для себя способы одеться: находили старые комбинезоны или покупали новые, доставали из закромов такие избыточные накопления советских времён, как недоношенные ботинки, шапки и шапчонки, военно-морские бушлаты, тренировочные х/б штаны с вечно вытянутыми коленками и т. п. Если бы весь наш экипаж построить по борту в нашей «парадной» одежде по случаю церемониального входа в очередной порт, картина предстала бы весьма плачевной – нас могли бы принять за морских гопников с большой морской дороги, каковыми мы, собственно, и являлись. Единственное, что у нас оставалось приличным – это наша квалификация. Советская выучка всегда вызывала только уважение. Но квалификацию, как штаны, на себя не натянешь, сразу её не видать. Поэтому, встречая нас по одёжке, можно было только удивляться со стороны пестроте и несуразности нашей экипировки, в которой мы напоминали банду расхристанных революционных матросов или в лучшем случае пиратов, потерпевших кораблекрушение. Конечно, если бы мы ходили под флагом Великобритании или Соединённых штатов, это являлось бы своего рода вызовом и в определённой степени шоком. Но поскольку на судовом флагштоке реял флаг Антигуа и Барбуды, то нам всё сходило с рук: каков флаг, таковы и матросы. Безусловно, «Весёлый Роджер» нашему судну подошёл бы ещё больше. Но чёрный флаг с человеческим черепом и перекрещенными костями не давал тех финансовых преимуществ, которые были у дешёвого флага далёких Антильских островов.
Наш матрос-радист – единственный кормилец большой семьи (двое детей и жена-армянка) – тоже вынужден был на многом экономить, как и хозяин парохода. Взяв из дома запредельно выношенные штаны, он уже в середине рейса остался в буквальном смысле с голой задницей, и когда выходил на швартовку, то старался всегда быть лицом к «залу». Под залом здесь подразумевается пространство, с которого его мог увидеть посторонний глаз или, другими словами, – невольный зритель. К невольному зрителю мог быть отнесён и капитан на мостике (штурмана и матросы были более снисходительны и неприхотливы к таким видам), и швартовщики на берегу, и случайные обыватели или должностные лица, встречающие пароход. Остатки интеллигентности не позволяли нашему матросу-радисту показывать свой пролетарский статус со спины. Могли бы не понять.
Сжалился над ним его же собрат – матрос Флюс. Флюс – это его настоящее имя. А вот отчество – сложное и длинное – пришлось для простоты укоротить до Хоттабыча, что по звучанию и приближало к оригиналу, и сохраняло соответствие первых и последних слогов. Флюсом Хоттабычем его называл только капитан, за что Флюс на него страшно сердился и по древней национальной привычке точил на него в каюте нож. Но это было рефлекторно – в традиционно-эстетических рамках, чтобы соблюсти характер и форму самоуважения. Среди остального экипажа к нему обращались исключительно только по имени, или только по отчеству. Это он принимал, как должное. Но больше всего ему льстило, когда произносили имя Рудольф. По мнению Флюса оно больше всего соответствовало его внутреннему состоянию и было близко к оригиналу, так как содержало две общие буквы – «ф» и «л». Может быть, он позиционировал себя со своим известным земляком и танцором Рудольфом Нуриевым, сбежавшим в своё время на Запад. Стоило кому-нибудь из экипажа обратиться к нему как к Рудольфу, так сразу же тот счастливец становился его лучшим другом на весь день.
Итак, Хоттабыч (или Флюс, он же Рудольф) со своего «барского плеча» и от щедрот своего сердца подарил нашему стоическому матросу-голодранцу старые, задрипанные, но ещё крепкие шорты по колено. Это были бывшие рабочие брюки из джинсовой ткани с обрезанными штанинами, заляпанные краской, грязные, с висящей на обшлагах бахромой. Теперь Виктор, довольный и отошедший от внутреннего конфуза, носил их, не снимая, при любых обстоятельствах: и на работу, и в рубку (вахта у руля), и в столовую. Было даже подозрение, что он в них и спать ложился. И это понятно – никакой замены этим шортам у него просто не было.
Вчера в Ла-Манше было довольно прохладно. Однако Виктор даже при довольно свежем норд-зюйдовом ветре расхаживал по открытой палубе в шортах от Хоттабыча. Правда, летний низ компенсировался зимним верхом: на нём плотно сидел вылинявший, похожий на шкуру гиены, ватник, затянутый в поясе длинной, болтающейся ниже колен, пропиленовой бечевой (чтоб не поддувало). Но шорты и драные белые кроссовки, найденные третьим механиком на пляже в Испании и в итоге отданные Виктору по причине неподходящего размера, слишком уж диссонировали с остальным, более приличным гардеробом. Причём, кроссовки Виктору тоже были малы, но он догадался разрезать задники большим боцманским ножом так, что его голые пятки свободно вылезали наружу.
– Что, этот спартанец, не может носки надеть? – справлялся капитан у старпома, стоя на ходовом мостике и наблюдая работу матросов на палубе.
– С носками ему обувка жмёт, – пояснял старпом.
– А если простудится? – тревожился капитан.
– Закалённый, – успокаивал капитана старпом, – он каждый день отжимается руками от палубы по шестьдесят раз, причём, руки на кулаки ставит. И на тентовой трубе подтягивается, как на турнике, по тридцать, а после переворот в упор – десять раз. И всё без пауз.
– Тогда пусть после работы зайдёт ко мне в каюту, – решил капитан, – я ему сто пятьдесят грамм налью, чтоб не заболел. На улице всё-таки свежо как-то.
На верхней палубе действительно было прохладно и ветрено, а работать пришлось с утра до ужина. К концу дня ноги у Виктора не только покрылись гусиной кожей, но буквально посинели. Он выхаживал по
