«Боже мой! – вслед за тем с болью подумала Анна Васильевна. – Можно ли яснее признать свое бессилие?»
Юрий НагибинПока сгущались сумерки последнего февральского уик-энда, Дэнни Кантор переплывал широкое море пригородов. Путь его лежал в тихий колониальный городок, где Эстер жила уже почти пять лет. Она работала над диссертацией по советской истории в одном из старейших университетов страны и делала вид, что ей не приходится иметь дело с идиотами и негодяями, какими полнится так называемая настоящая жизнь. А Дэнни? А Дэнни предпочитал думать, что, за исключением гениев, вскакивающих средь ночи, чтобы записать формулу на стенах пророческого сна, аспиранты просто откладывают падение в реальность; выпрашивают у жизни отсрочку. Дэнни бросил докторантуру после сдачи диссертационных экзаменов. Уже семь лет прошло, а он ни разу не пожалел о том, что не стал профессором.
Дэнни старался сосредоточиться на предстоявшей в понедельник встрече со шведскими партнерами, но мысли сами собой уносились в тот миниатюрный колледж в Беркширских горах, где он в последний раз в жизни преподавал – в летней школе. Преподавание было подобно скармливанию своей собственной печени голодным, неблагодарным птенцам. Душная ночь в середине июня, их первая ночь… В темноте цвели папоротники, путы невесомых паутинок оплетали губы и скулы. Она не состояла в его семинаре, и до этого вечера они едва обмолвились фразой-другой. Они встретились уже под вечер в местном питейном заведении. На Эстер были голубое хлопчатобумажное платье с открытыми плечами и клоги, которые тогда еще только входили в моду у молодых американок. Нарочито короткая стрижка придавала особое изящество ее носу и подбородку. Ноги у Эстер были чуть-чуть коротковаты, но длинное платье скрывало это несовершенство. Когда она улыбалась, на щеках вырисовывались ямочки. Глаза Эстер лучились той самой загадочной смесью страсти и смерти, которая неизменно вызывала в нем прилив желания. Они оставили на изрезанной временем стойке бара полупустые стаканы рыжебородого эля и отправились, рука об руку, в заброшенную каменоломню на краю соснового леса. Там, на крышке огромного холодного валуна, они любили друг друга, и Дэнни увидел, как гигантский светляк пронзил лесную тьму, и снова почувствовал в себе жизнь – трилистник, прижатый к его виску, ее пальцы, шарившие по его затылку, ее зрачки, вырывавшиеся из радужек. Потом, лежа на мшистом валуне и не размыкая объятий, они открыли друг другу первые тайны.
Отец Эстер умер от разрыва сердца, когда ей было семь лет. Мать так больше и не вышла замуж, а Эстер стала связывать инстинкт продолжения рода со страхом смерти. Дэнни унаследовал несколько иной взгляд на этот вопрос от своего литовского прадеда, убитого под Ковно в августе 1941-го. В одном из лабиринтовых своих трактатов прадед-литвак писал, что любовь – это предвкушение иных миров, и Дэнни воспринимал это чуть ли не дословно: занимаясь любовью, мы на какой-то миг умираем и вступаем в иное измерение…
Его серебряная «ауди» пересекла главную артерию университетской части городка, где в одном модном квартале теснились бутики, музыкальный магазин, сразу два салона оптики, уютный книжный магазинчик-кафе и несколько баров и ресторанов. Мало что изменилось с тех пор, как Дэнни был здесь в последний раз. А вот Дэнни успел за это время и бросить докторантуру, и стать партнером своих троюродных братьев в том самом мебельном бизнесе, который основал его двоюродный дед со стороны матери еще в начале 1960-х. Лучшая скандинавская мебель для дома и офиса. В той прежней, аспирантской жизни Дэнни приезжал сюда с Манхэттена чуть ли не раз в месяц, чтобы поработать в архиве Шломо Сливки, идишского поэта. Сливка умер в ссылке в Казахстане, вскоре после войны, но его племянница уберегла большую часть архива. А потом, уже после эмиграции из Польши, она продала архив в здешнюю университетскую библиотеку. Сливка сочинял красочные сонеты о еврейских птицеловах и рыбарях, о ревнивых корчмарях и их молодых – и почти целомудренных – женах. Он воспевал и другие атрибуты давно ушедшей жизни, уничтоженной и забытой, вместе с еврейскими местечками Галиции и Волыни.
Подробный план маршрута, присланный Эстер, привел Дэнни к сиреневому с белой отделкой особняку с мансардой. Дэнни умудрился дважды проехать мимо, пока наконец не заметил ярко-красный скутер Эстер, прикованный цепью к черным перилам бокового крыльца. Зажав бутылку в руке наподобие гранаты, Дэнни подошел к неосвещенному главному входу. Он постучал в дверь с каким-то остервенением, но никто ему не открыл. «Классическая Эстер Левинсон», – подумал Дэнни, уже прикидывая, что выпьет кофейку где-нибудь в центре, прежде чем отправиться восвояси. Но тут дверь заскрипела, морщинистый бульдог высунул морду и рявкнул.
– Тихо, Бальтазар, это свои, – произнес голос Эстер.
Эстер открыла дверь и отступила в полутьму затхлой прихожей. Дэнни сразу заметил, что она отпустила волосы и обзавелась круглыми, в черепаховой оправе очками. В черной юбке, сером батнике и черном вязаном жакете она выглядела старше своих лет и походила на итальянскую или испанскую интеллектуалку лет уже за тридцать – журналистку, преподавательницу истории в гимназии или же, быть может, анархистку.
Они неуверенно обнялись, и Эстер повела его вверх по лестнице.
– Ты давно носишь очки? – спросил Дэнни.
Взбираясь по лестнице вслед за Эстер, он бесстыдно заглянул ей под юбку и увидел белые полоски наготы между окоемом трусиков и серыми шерстяными чулками. А ведь когда-то, вспомнил Дэнни, она с вызовом носила мужское нижнее белье.
Преодолев лестничный пролет, Эстер раскрыла обшарпанную дверь и тут же с дребезгом ее захлопнула, впустив бульдога.
– Это соседский пес. Надоел он мне страшно.
– Пес или сосед?
– Пес, дурачок, – ответила Эстер, и Дэнни почувствовал, с какой пронзительной нежностью она произнесла «дурачок».
При лучшем освещении он разглядел серо-желтые прогалины в густых копнах ее левантийских волос.
– Почти сразу после того, как ты уехал из Калифорнии, – сказала она и грустно улыбнулась.
Дэнни выглянул на улицу из круглого окна на лестничной площадке и вспомнил Сан-Францисскую бухту в тот сумеречный час, когда он впервые увидел ее с самолета. Упавшие на колени мосты. Мозаики огней на свинцовой воде.
Эстер училась тогда на магистерской программе в Стэнфорде, и Дэнни, не бывавший прежде в Калифорнии, прилетел к ней в гости. Газеты выворачивались наизнанку от перепалки Аниты Хилл с Клэренсом Томасом, выдвигавшимся в верховные судьи. По пути в Сан-Ансельмо – в гости к друзьям – Дэнни и Эстер увидели содеянное оклендским пожаром. Дымящиеся останки роскошных отелей, меловые облака, беглые антилопы из городского зоопарка, бесцельно бродящие по выжженным склонам, шоссе и изуродованным площадкам для гольфа… Горящие эвкалиптовые деревья наполняли полуденный воздух своими тяжелыми эфирами. И только в Сан-Ансельмо они наконец ощутили близость пляжей графства Марин, соль и йод Тихого океана. Они оба понимали, что расстаются, разбивают былое счастье, и поэтому им нестерпимо хотелось хотя бы на несколько дней воссоздать атмосферу новоанглийского лета их любви. У друзей Эстер был кондоминиум в двух шагах от Мэйн-стрит, рядом с русским рестораном «Тройка», Бог весть откуда взявшимся в этом калифорнийском городке. Они бросили вещи и отправились в японский сад. В открытой купальне с ароматическими парами и нью-эйджевской обстановкой они любили друг друга под ясными осенними звездами тихоокеанского неба.
