Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65
Марксизм не имеет исключительных семантических прав на понятие субверсии. Левая субверсия должна на деле и организационно противостоять правой точно так же, как рабочий и капиталист противостоят друг другу в «Капитале» Маркса, и чье право, чья цель субверсии победит – «решает сила». Харви, кажется, полагает, что марксистская субверсия должна формально отличаться от правой, вроде того, как некоторые марксисты когда-то полагали, что «коммунистическая наука» в чем-то отлична от буржуазной науки. Однако различие заключается не в науке как таковой, а в ее приложении, в ее целях, в управлении ей. Так же обстоят дела и с субверсией. Хотя нельзя не отметить, что в течение истории субверсивная ярость правых нередко превосходила таковую левых: последние часто стыдились проявлять гнев, стыдились действовать в ярости, боясь потревожить чьи-нибудь чувства. Левые зачастую предпочитают не проявлять своих действительных эмоций, поскольку это кажется не согласующимся с их теорией.
Как экзистенциальная категория левой политики, субверсия по определению всегда будет угрожать основам буржуазного закона. Следовательно, сохранение буржуазного общества требует постоянного подавления субверсии. Мы видим, как мексиканское государство делает это в Чьяпасе, французское – в Лимузене. (Так же и хакеры являются жертвой государственной политики по защите прав на интеллектуальную собственность.) Представители буржуазии определяют «подрывную (subversive) деятельность» как «такую, которая угрожает безопасности и благосостоянию государства и нацелена на дестабилизацию или ниспровержение парламентской демократии посредством политических, технологических или насильственных способов». Эту дефиницию дал в 1978 году бывший министр внутренних дел, лейборист Мелвин Рис, и оно цитируется в любопытной статье Р. Д. Спьюта «Определение подрывной деятельности»[146]. Как отмечает Спьют, в британском контексте определение Рисом субверсии содержит два компонента: первый – это то, что политическая или технологическая деятельность является подрывной, «если содержит в себе цели, представляющие угрозу монарху, королевской власти и обоим палатам парламента»; второй заключается в том, что «политическая или технологическая деятельность является подрывной, если отдельное лицо или организация нарушает – даже временно – функционирование государственной власти и целью этого лица или организации в долгосрочной перспективе является государственный переворот, пусть даже это не является непосредственным намерением»[147].
Спьют подчеркивает, что почти с любой точки зрения левая субверсия несовместима с основами власти либеральной демократии и, как следствие, мирная ли это субверсия или нет, она всегда будет провозглашаться незаконной. Первое определение подрывной деятельности, которое дает Рис, по мнению Спьюта, «противоречит принципам либерального конституционального правления, поскольку мирные и законные действия, имеющие целью реформу или отмену монархии, рассматриваются как подрывные»; второе определение тоже
противоречит принципам либерального конституционального правления, поскольку мирное ненасильственное противодействие политике правительства фиксируется как подрывное. Из первого определения вытекает признание, что безопасность государства подразумевает: политическая свобода не должна выражаться в стремлении к реформе монархии, а это является ограничением свободы. Второе означает, что политическая свобода не должна выражаться в противодействии политике правительства, что настолько радикально, что является не просто ограничением свободы, но представляет собой кардинальную трансформацию понимания свободы[148].
В своем поиске радикальной трансформации существующего понимания свободы, поиске позитивной формы свободы, вытекающей из условий позитивной субверсии, теплому течению в марксизме и будет требоваться противостоять власти государства. Конечно, власти предержащие всегда будут пользоваться защитой со стороны правительства от тех, кто, будучи лишен власти, покушается на основы. Следовательно, от государства можно ожидать только репрессий или умиротворяющих действий – или и того и другого; можно ожидать только кнута или пряника, репрессии или соблазнения – в их разных сочетаниях. Потому что государством, как однажды сказал Ницше, «называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: “Я, государство, есмь народ”». В последние десятилетия неолиберальное государство в столь значительной степени превратилось в социальный инструмент капитала, что мысль о его демократическом реформировании кажется такой же утопической, как и его свержение; ожидать, что может быть некий переходный период, во время которого государство станет диктатурой народа, – это, коротко говоря, и смехотворно и бесполезно. История марксизма свидетельствует – Маркс, Энгельс и Ленин знали, что, пока существует государственный аппарат, свободы быть не может. Все трое считали, что государство несовместимо со свободой, даже при демократии, оно всегда будет силой ограничивающей, всегда будет в той или иной степени паразитом. И хотя они критиковали анархистов за желание перескочить одним махом через «переходный период», период приснопамятной «диктатуры пролетариата», все же все они считали, что государство – это «паразитический нарост», господствующий над обществом.
Сегодня же марксистам нужен не столько «прыжок», сколько шаг в сторону, андеграундное движение, которое зарывается в землю и сообща вырабатывает новое понимание «переходного периода». Перманентная и позитивная субверсивность будет здесь средством, а возможно также и целью: любые посткапиталистические эксперименты всегда будут находиться в состоянии преобразования и приспособления, всегда будут противостоять чему-нибудь ради того, чтобы утвердить что-нибудь, всегда будут в состоянии обсуждения своих внутренних отношений власти, чтобы тем самым усилить себя. Действие редко когда-нибудь заканчивается. В своем поиске автономного самоутверждения и самоорганизации в повседневной жизни позитивная и перманентная субверсия должна вклиниться в государственную власть, должна создать прореху в пространстве, в котором неолиберальное государство объединяет политическую и экономическую жизнь, экономические игры политиков и политические игры экономистов. Лобовое столкновение, пожалуй, не сможет создать такую брешь, не приведет оно и к «ниспровержению» государства одним ударом молота.
Маркс сам говорил о «сломе государственной власти», о «разрушении государства», когда парижские рабочие попытались свергнуть власть французского государства осенью 1870 года. Маркс очень скептически относился к перспективам их успеха и говорил, что попытки разрушить государство – это «отважная, но обреченная попытка». Но когда следующей весной восстание рабочих и горожан стало живой реальностью, Маркс изменил мнение и с энтузиазмом приветствовал стихийное восстание пролетариата, несмотря на неблагоприятные шансы на его победу. Как отметил Ленин в «Государстве и революции», Маркс не просто с энтузиазмом относился к героизму коммунаров, «штурмовавших небо»; кроме того, он рассматривал эти события как историческую веху революционной практики, как важнейший эксперимент по подготовке мировой пролетарской революции. Это стало событием, которое необходимо было анализировать и тактические уроки из которого было необходимо извлечь. Более того, во время событий Парижской коммуны Маркс писал Кугельману (12 апреля 1871 года):
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65
