Земля – вот за что мы сначала боролись. Но когда получили ее, то увидели, что должны решить: как мы будем организовываться, как будем обрабатывать землю, как принимать решения и как будем согласовывать свои действия с другими общинами и другими людьми в Мексике. Кроме того, мы поняли, что должны быть самостоятельными, чтобы больше ничего не просить у правительства. Тогда мы поняли, что нам нужно добиваться автономии.
Другой добавляет: «Раньше решения принимало правительство. Оно не советовалось с нами, просто ставило в известность. А наше автономное управление не приказывает, а побуждает и поощряет».
Хотя очевидно, что сапатистская модель имеет свои ограничения (например, возможна ли подобная тактика и автономия в больших городах?) и изъяны («мы много работаем, а найти хорошие рынки сбыта для наших продуктов никак не можем»), modus operandi сапатистской политики все же поучителен. Потому что их внимание к понятию действия (позитивного) сочетается с критикой (отрицанием), требуя и борьбы за автономию (как позитивного действия), и разных форм сопротивления (негативности), которые поэтому становятся арьергардным маневрированием, необходимым для защиты данной автономии. Движение смещается от позитивного к негативному, по крайней мере на первых порах, от наступления и самоопределения к защите и сопротивлению. Критика выявляется в результате действия, вытекает из действия, а не из теории. Их действия были и остаются революционными действиями, выражаемыми в терминах позитивной и перманентной субверсии – как и действия полковника Буэндиа. Только в отличие от полковника Буэндиа сапатисты победили. При этом тот факт, что они в конечном счете боролись за свое освобождение, а не за абстрактные идеи и лозунги – которые политики в зависимости от обстановки могут выворачивать с лица наизнанку, – продолжает наполнять их пылким энтузиазмом.
Перманентная и позитивная субверсия
Точно так же, как полковник Аурелиано Буэндиа всегда придумывал новые формы перманентной субверсии, лежа в своем гамаке в Макондо, представителям теплого течения в марксизме нужно делать это, лежа в своих гамаках (напомню, заключенные Stalag Luft III спали в гамаках, поскольку их кровати использовались как подпорки в туннелях, рывшихся для побега). Теплому течению в марксизме нужно приложить все усилия, чтобы обеспечить не только постоянную, но и позитивную субверсивность. Позитивная субверсия не есть некая диалектическая теория признания (à la Гегель), но онтология действия, действия наряду с критикой, автономии наряду с сопротивлением – порядок перечисления здесь важен. Как таковая субверсия становится перманентным условием действия. Она не является ни универсальной сущностью человека, ни сущностью, которая ведет человека; скорее, субверсия есть условие человеческого бытия в его поиске свободы, в его борьбе за самоутверждение, за «самораскрытие»: это условие, определяемое контекстуализированным действием, а не генерализированным отказом. Это условие, которое неким имплицитным образом является оптимистическим, ибо оно гласит, что люди могут действовать, что люди всегда вынуждены действовать, что в действии всегда есть надежда и что надежда всегда превалирует в любом акте субверсии.
Субверсия составляет мораль и действия и вовлеченности, политической вовлеченности. Кроме того, в значительной степени она прежде всего есть следствие индивидуальной субъективности, субъективности того или той, кто восстал. Но субверсия одновременно является актом интерсубъективности: действуя, вовлекаясь в мир посредством субверсии, люди и постигают себя и открывают других. А обнаружение других делает возможным преобразование субверсивной интенции в субверсивные действия и, что еще более важно, в субверсивные ситуации, ситуации, в которых действие есть нечто творческое, а не простая деструктивность, и, симметричным образом, воинствующий оптимизм не есть легкомыслие. В субверсивных ситуациях люди могут обрести коллективную чувственность и выработать понятие совместного, обнаружить, что они имеют общего и как могут превратить себя в магическую субверсивную силу.
Субверсивные действия магического марксизма являются, вне всякого сомнения, прогрессивными, а не реакционными действиями. Я говорю об этом потому, что Дэвид Харви не так давно критиковал разработанный в новой книге Хардта и Негри «Общее» концепт «жакерии», и его критика повлекла за собой новые комментарии. Согласно Хардту и Негри, жакерии были великими актами возмущения и субверсии, случившимися в Европе в XVI–XIX веках: массовые крестьянские мятежи и восстания рабочих, сопровождавшиеся беспорядками в городах и голодными бунтами. Хардт и Негри сравнивают эти события народной политической истории со своим описанием постмодернистского мира Империи и альтерглобализма[144]. Харви, однако, недоумевает: что, собственно, позволяет считать эти жакерии принадлежащими истории левой политики? «Являются ли все те стенающие правые, – спрашивает он, – кто яростно противодействует реформе здравоохранения в Соединенных Штатах, своеобразным примером чего-то вроде жакерии? Ведь они очевидно выворачиваются наизнанку, выражая беспредельную ярость против попытки капиталистического государства внедрить новые формы биополитики в принадлежащей ему части мира»[145]. Вопрос Харви справедлив, но возможный ответ будет таким: да, беснующиеся правые политики, яростно выступающие против существующей политической системы, действительно являются представителями жакерии, на самом деле совершают акт перманентной субверсии. К сожалению, не всегда просто разграничить форму политического восстания и сущность революционных действий, причем непросто как в левой, так и в правой политике. А различаются они, конечно, по своему содержанию, по той повестке, которую предлагают, по целям и результатам, к которым стремятся.
