– Мой возраст замуж повышел и обдетинился‚ а я детскому обращению не обучена...
И только на острове Вечного Веселия не знали забот. Малоумный Шишига-озорник катался по печи на рябых тараканах‚ подхлестывал‚ покрикивал для куража:
– Месяц светит‚ мертвец едет...
Прожили от силы год с половиной‚ и мамка сказала отцу:
– Приходил ко мне неземной человек‚ всякого тления непричастен. Немного поодаль вставал. "Готовься"‚ – говорил. Ты откуда знаешь? "Девка‚ – говорил, – мне твою душу встречать‚ кому еще?" А пожить нельзя? "Пожить больше нельзя..."
И мамки не стало. Как на ходу умерла. Только слезой облилась:
– По Божьему попущению...
Оставила взамен себя Жихарку – стеречь добро в доме‚ наказала Вытарашке оберегать пропитание в подполе‚ упросила царя Левонтия оборонять огороды‚ и даже Шишига-полудурок получил наказ: спихивать чужих с печи.
Схоронили мамку на погосте‚ возле колокольни‚ и Улыба затосковал. Схоронили мамку‚ и Улыба уяснил: не коня брал с боровом‚ а душу чистую‚ верную‚ для жизни надежную. Понял вдруг‚ что не сделался ей сострадальцем‚ недодал тепла-сочувствия‚ – того стоила.
Был Улыба плотником‚ стал горюном-опивохой и работать – руки отпали‚ разве что для пропойной деньги.
Явилась мамка во сне‚ упрекнула неприметно:
– Эх‚ Кондратий‚ Кондратий! Я ведь и тут при деле‚ коров у Господа пасу‚ – а ты всё прокудишь? Не можно тебе срамствовать...
А Кондратий уж размахнулся от плеча на сторону: ум и разум‚ расступись!
– Улыба кружит‚ – говаривали соседи‚ заслышав его гулянство. – Луковки во щи нет‚ а этот кудесит‚ скурвин сын...
Но подступиться опасались‚ сворачивая от беды в проулок. Улыба в запойстве – дикий‚ темный‚ до драки лихой: оттаскает за бороду‚ окровянит и окосмачит‚ сапогом потопчет и поленом уложит под плетень.
Степаша брал к вечеру картошку побольше‚ выскабливал в ней луночку‚ накладывал сала с фитильком и поджигал. Коптюшка освещала сама себя‚ и Степаша коротал вечер с задохлым огоньком‚ задремывая на лавке‚ на полу‚ головой на венике. А вместе с ним задремывали мамкины оберегатели.
Улыба Кондратий приходил к ночи домой и зазывал шутейно‚ будто на ярмарке:
– Калачи горячи – сейчас из печи! Молочко топленое – утречком доёное! Мужчина золотой – картофель рассыпной!..
Это значило: угостили не допьяна‚ в самый раз‚ а потому пришел ублаженный‚ и буйства не ожидается. Хватал Степашу в охапку‚ валил на пол‚ тормошил ко взаимному удовольствию‚ угощал пряничком, а тот радовался несмело‚ непривычный к отцовской ласке.
– Ты где был?
– На охоте‚ – балагурил Улыба. – В волка не попал‚ зайца упустил‚ ворону подстрелил. Перья остались‚ да мясо улетело.
А назавтра ногой вышибал дверь в избу‚ трезвый и злой‚ в ярости пугал с порога:
– Стёпка! Ты где?..
Жихарка в сундук заползал от страха. Вытарашка таилась в подполе. Шишига на печи примолкал‚ сшуршав пуганым тараканом. Царь Левонтий накрывался лопухом – и нет его. А ласковые старички, артельный народ‚ сговорившись, подловили Улыбу в лесу‚ соблазнили шкаликом в опойной горячке, поволокли на Мянь-гору‚ в бесовое угодье‚ чтобы тело повесить‚ а душу забрать себе.
– За шкалик? – веселился Улыба и кукиш казал. – Дурнее себя не ищи...
Они ему – бутыль. Они – бадью. Ушатами подносили без закуски. В упой напаивали‚ а уж потом подводили к осине‚ вожжу за сук захлестывали‚ петлю топырили‚ голову в нее совали. Тут он и говорит:
– Господи‚ завещаю Тебе душу мою‚ а тело – так уж и быть – пусть черти забирают.
Драли его за волосы‚ плевали в глаза: "Ты нам душу подавай‚ а не мясо вонючее..."‚ а Улыба дубьем их молотил‚ ногой давил с хрупом‚ хрущатыми таракашками под подошвой. Побил‚ пометал с берега во множестве‚ реку запрудил: воды поднялись на отмелях и корабли пошли...
8
Тут и солнце помрачаться стало.
Полной луной и на долгие сроки.
Пала тьма посреди света‚ как темная вода подступила к глазам. Небо вызвездило не ко времени. Злой дух скрадывал‚ не иначе‚ день‚ уловлял доверчивых в растопыренные сети.
Качалась на волне льдина – угрозой мореплаванию. Чуча болтал ногами в невидимости, тараща глаза. Синий человечек распахивал объятия – не распознать кому‚ а тем часом проходили стороной неведомые страны. Япония. Малазия. Всякая Азия. Живность во мраке шевелилась‚ голосами перекликалась: место насиженное‚ а зги не видно.
– Эй! – кричал Чуча. – Вы кто есть?
И птицу запускал во мрак: "Вот он я!"
Птица воротилась назад‚ мятая и трепаная‚ а оттуда сказали без дружелюбия:
– Плыви давай мимо...
Солнце затемнилось не на шутку и растемняться вроде не желало. Льдина повернула на запад‚ затерялась посреди великих вод‚ колыхаясь на долгой волне‚ стала потихоньку подтаивать. А Чуча стянул сапоги мехом внутрь.
Плыла рядом одинокая мина‚ рожками топырилась во мраке.
– Людей не встречала? – спрашивал.
– Сама ищу.
И оглядывала с профессиональным интересом:
– Сколько вас там‚ на льдине?
– Один я.
Фыркала с небрежением:
– Ради одного и взрываться не стоит...
Чуча говорил:
– И не стыдно тебе?
– Мне не стыдно. Мне одиноко. Все подруги счастье нашли‚ одна я бултыхаюсь без радости...
Воротился Плюха Захарий‚ переступая худыми лаптями‚ выказал пустые дёсна на пороге иного века.
– Барин! Отврати от гибели. От босоты‚ недоеда и беспокойств...
– Ты погоди немного‚ – отвечал Караваев. – Ибо либерализм общества. Постепенность реформ с начатия века. Благие намерения монарха‚ соизволившего выразить расположение...
– Только подсоби для почину‚ – просил Плюха. – Дальше я сам...
– Выторгуешь у кукиша мякиш‚ – говорил Глот Феофан и лузгу городил. – Блядины дети...
– Давай мы тебе жалобу напишем‚ – предлагал папа. – Для достойного их наказания.
Плюха Захарий потоптался и пошагал прочь‚ проборматывая в бороду:
– Твою жалобу – гузну на подтирку...
Папа глядел вослед и презирал себя до горечи во рту: за неизбывную сытость‚ спесивость с высокоумием‚ за наливную Марию Викентьевну у самовара‚ которую не терпелось отвести в спальню и сотворить насилие‚ за нелепые свои слова‚ которые не затолкать обратно в глотку.
– Что есть галиматья простая? – спрашивал папа в горестном недоумении. – Галиматья простая – когда слушающий не понимает. Что есть галиматья сугубая? Галиматья сугубая: и слушающий‚ и говорящий – оба не понимают...
