Караваев отвечал с назиданием‚ заглатывая слоёный пирожок:
– Плохо тому времени‚ в котором все довольны. Неудачливо то время‚ в котором все счастливы. Всякий век должен давать отчаявшихся‚ непризнанных, непригодных. В одном этом – грядущие перемены...
Луна таращилась поверху‚ округлая и бесстыжая. Мария Викентьевна – в плотском разжении – желала гулять по темным лесным полянам‚ трогая Караваева податливым бедром. Викуша глядел из окна вослед Плюхе и леденел взором‚ прозревая при полной луне.
В то буйное, опойное лето‚ когда преследуемый обратится в преследователя и предъявит счет за посмешки с гонениями‚ Плюха Захарий завалит рояль на телегу‚ отвезет домой‚ с натугой затащит в сарай и наскоро засыпет соломой‚ чтоб не отняли. По вечерам станет наведываться туда‚ тыкая в клавиши черным‚ кривым ногтем‚ но мелодий так и не дождется‚ тех чудных звуков‚ которые слышал вечерами‚ с барского бугра‚ выходя по нужде в огороды. А в рояле поселятся мыши. Мыши совьют гнезда‚ выведут потомства‚ станут гоняться друг за другом‚ цапая острыми коготками по струнам‚ и рояль зазвучит потихоньку‚ как вспомнит позабытое. Потом крыша сарая прохудится‚ облезет лак под мокрой соломой‚ бока покоробятся‚ ножка погниет и отвалится‚ рояль натужно осядет на бок‚ и мыши из него уйдут. Через годы с потрясениями его выволокут из сарая на свет Божий – клавишами ощерившееся, щелястое‚ перекособоченное создание со шмыгающими внутри мокрицами‚ и потомки покойного Плюхи распорядятся по-своему. Рояльной крышкой залатают стенку в свинарнике. Струны порежут кусачками и заплетут дыру в курятнике‚ чтобы кошка не лазила. Точеными ножками станут играть в городки‚ а рояльная дека зарастет крапивой возле выгребной ямы...
9
За час до рассвета льдина проплывала Индийским океаном‚ мимо неприметного возвышения над водами‚ и Чуча притомился – не болтал ногами.
– Эге-гей! Люди на возвышении есть?
Отвечали:
– Никого нет. Остров необитаем.
– Кто же со мной говорит?
– Кому говорить? Некому.
– А ты?
– Я – эхо. Прежних звуков от сгинувших поколений. Наговорено столько – надолго хватит...
Воротился Замотай Григорий‚ доложил коротко:
– Плюха Захарий в недоимочных ходит. Улыба Кондратий в пьянстве пребывает‚ запоен и буйлив. Глот Феофан с лица тих: ничьим разумом живет. В том есть поруха‚ и до беды близко.
Замолк в ожидании похвалы.
– Указчику‚ – намекнул Глот‚ – чирей за щеку...
Но его опять не услышали.
– Определи‚ барин‚ сотским‚ – попросил Замотай, – а я расстараюсь. Вымучаю с них долги. Головы поскусаю.
Притопнул для острастки ногой‚ показал кулак-тыкву:
– Подати станут без недобора‚ прекословия не будет. У меня и огарки по ранжиру встанут.
Эти‚ в беседке‚ только поежились‚ а Глот Феофан сказал:
– Определят тебя... Ко двору в дураки. Не по рылу еда...
В то вольное, безнарядное лето‚ когда крикуны – пролитой крови заводчики – выворотят рельсу с полотна и пробьют набат‚ Замотай Григорий уведет с дачи их Люси‚ третье поколение от Кути‚ сучку благородных кровей: изнеженную‚ балованную‚ глаз с поволокой. Привяжет ее к амбару – колодезной веревкой за горло‚ подсунет миску с помоями‚ и Люси в ужасе отшатнется от пахучей мерзости. Пару дней она пролежит возле той миски‚ скуля и повизгивая‚ а потом всё сожрёт, вылижет досуха шершавое донышко. Через день ей плеснут в миску еще помоев‚ а затем перестанут: пусть сама себя кормит. Ночью перемахнет через плетень кобель – с теленка весом‚ учуяв издалека дамский ее призыв‚ станет ездить по двору на нежной‚ надушенной спинке‚ вбивая в Люси своё потомство. За кобелем уставится очередь‚ и до утра ее будут добивать деревенские псы всех мастей и размеров. Отощает. На тело спадёт. Хвост подожмет в боязливости. Подхватит шат – собачью чумку‚ одуреет и издохнет в мучениях‚ но прежде нарожает кутят от шелудивых кавалеров‚ а в них проглянет ее порода‚ размываясь в поколениях‚ до полного пропадания в пакостливых‚ кусучих псах. Люси никого не трогала по благородству характера‚ только ластилась, – ее потомки станут рвать до кости...
Замотай уходил прочь‚ пробубнивая сквозь редкие зубы:
– астопырились – пузырем на воде...
Караваев запевал шутейно‚ покончив со слоёными пирожками:
– Давно готова лодка‚ давно я жду тебя...
Мария Викентьевна доспевала у самовара‚ колыхая пышнотелыми прелестями‚ а папа говорил молчком – не разрешить недоумения:
– Изящное разнообразие тешит чувства... Но какое уж тут изящество? Какая‚ Маша‚ неустойчивость во вкусе...
10
В ночи‚ за волнами‚ маячили силуэты с огоньками поверху, игристой дорожкой по воде.
– Вы кто? – спрашивал Чуча. – Маяк или поплавок на якоре?
Отвечали:
– Для маяка мы малы‚ для поплавка велики.
– Кому светите? – еще спрашивал.
– Да хоть кому. Мы пигмеи‚ но души у нас великаньи.
Толчок был таков‚ что льдина покачнулась‚ и Чуча завалился на спину.
Материк. Африка. Отмель береговая. Застряли на рифах – и накрепко‚ а Чуча снял рубаху и сошел на берег.
Желтые небеса. Желтое солнце. Желтый песок и желтоватое плескучее марево до оранжевого кружения в глазах.
– Пить...
Еще раз:
– Пи-иить...
Еще и еще: какой цвет у надежды?
Всплыло вдали голубое. За ним всплыло зеленое...
Взвыл. Захрипел сухим горлом. Побежал сквозь желтизну‚ утопая в песке‚ глотая воздух горячим желтком и бронзовея телом. Плюхнулся с разбега в воду‚ а воды-то и нет...
Обман чувств.
Пальма стоит‚ верхушкой в небесах качает‚ кокосами перестукивает на ветру.
В кокосах – молоко...
Полез по стволу‚ обламывая ногти. Добрался до вершины. Протянул руку – нет кокоса. Поглядел вниз – нет пальмы...
Наваждение.
Грохнулся в песок‚ в жаркое текучее желе‚ в слоистое колыхание раскаленного дня...
Лев!
Пасть разинута. Клыки торчат. Лапа занесена для удара.
– Морок...
А морок ка-ак зарычит!..
Бежал. Проваливался в песок. Обжигался каленым воздухом.
Разве спасешься?..
Встали охотники в пробковых шлемах. Вскинули к плечу винчестеры.
Что делать льву? Лев побежал назад.
– Люди!..
Ни людей‚ ни винчестеров...
А на горизонте караван. Верблюды. Погонщики возле них. Настоящие – не какие-нибудь.
– Эге-гей! Вот он я!..
