Опасения, что за пострижениями нестарых женщин стоят какие-то расчеты, причем, как правило, расчеты мужчин в ущерб женским интересам, были нередко справедливы. По документам, представленным в Синод, можно сразу же выделить группу актов, связанных с разводом и желанием жениться на другой женщине или с насильственным изъятием у жены приданого через ее пострижение.[527] Так, брауншвейгский резидент Вебер в 1716 г. описал в своем дневнике посещение Вознесенского девичьего монастыря под Москвой, где томились в заточении многие женщины, заключенные туда мужьями. «В этой стране, — резюмировал он, — сделать это совсем не трудно. Русские женщины живут в большой зависимости, положение их рабское, и мужья держат их так строго, что многие питают страх к брачному состоянию и охотнее избирают монастырь…» Известно, что князь А. В. Долгоруков в 1721–1722 гг. пытался заставить жену постричься в монахини. Но его жена, урожденная княжна Шереметева, весьма стойко отстаивала свои права — она сумела получить развод и уехала к родителям. Опротестовав действия А. В. Долгорукова, она сумела даже добиться возвращения ей приданого.[528]
Чтобы прекратить злоупотребления (например, в 1726 г. чиновник Белгородской провинции Пархомов постриг жену и вступил в брак с «вдовой Колтовской», с которой состоял ранее в «прелюбодейной связи»; Синод расторг брак Пархомова и запретил ему жениться вновь),[529] в «Прибавлениях» к Духовному регламенту был введен запрет на замужество (женитьбу) оставшегося в миру супруга, но исполнялся этот запрет далеко не всеми: специальное разрешение Синода позволяло его нарушать.[530] Так или иначе, но в XVIII в. пострижение юной девушки в монастырь стало редкостью, а число монастырей резко сократилось.
Признать брак недействительным могли в XVIII в. только церковные власти — при нарушении брачного возраста, заключении четвертого брака без специального разрешения, двоемужестве (двоеженстве), обнаружившемся после венчания,[531] а также в случае заключения брака в запрещенной степени родства или свойства. Однако «возрастной ценз», определенный церковными правилами, соблюдался настолько редко, что за столетие с небольшим его пришлось менять, и не раз. Четвертое замужество у женщин хотя и реже, чем четвертая женитьба у мужчин, но тоже встречалось. Случаи двоебрачия, когда жены жили годами в разлуке с мужьями (ибо закон о рекрутской повинности предусматривал 25-летний срок службы), были частыми[532] — но, разумеется, не в «благородном» сословии. Наказания за заключение брака от «живого мужа» были различные: прежде всего — возвращение к законным мужьям, реже — ссылка в монастырь.[533] Священника, заключившего противозаконный брак «от живого мужа», могли лишить сана.[534]
Наконец, обнаружившееся родство супругов тоже далеко не всегда приводило к расторжению брачных уз. В 1727 г., например, Синод разбирал дело о тридцати шести смоленских дворянах, женившихся в различных запрещенных степенях родства и имевших (в силу давности события) не только детей, но и внуков. Чтобы выйти из затруднительного положения, Синод не расторг эти браки, но зафиксировал их недействительность. Или другой пример. Князь Михаил Друцкой-Соколинский и его жена состояли в четвертой степени родства, однако они сумели доказать, что хотя «родство и в четвертой степени, но трехродное» (то есть объединившее не два рода, а три, а это уже разрешалось Кормчей книгой), проявив тем самым большую осведомленность в нюансах определения родства, чем архиепископ.[535]
Право россиянок на расторжение брака (развод), зафиксированное еще в правовых актах XII–XV вв., получило в рассматриваемый «просвещенный век» дальнейшее развитие. Взгляды общества на отношения между супругами хотя и медленно, но менялись. Любопытно, например, что с 1722 г. Синод («крайняя духовных дел управа» — то есть высшая апелляционная инстанция по делам о расторжении брака) легализовал временное разлучение как промежуточную форму между браком и разводом. Оно не давало права снова вступить в брак, но было компромиссом при разрешении семейных разногласий. В крестьянском обычном праве развод допускался, но один раз.[536]
Иностранцы, прибывавшие в Россию начала XVIII в. из католических стран, где развод был вообще запрещен, с удивлением писали о том, что в России «развод очень обыкновенен и происходит из-за очень неважных причин». Курляндец Яков Рейтенфельс отметил, в частности, что «развод (в России. — Н. П.) часто бывает из-за пустяков, по бракоразводным грамотам и по приговору священника». В данном случае, однако, заезжим путешественникам привиделась «обыкновенность» расторжения брака — как это часто бывает с авторами путевых заметок, они, сталкиваясь с эксцессами, были склонны описывать их как обычаи.[537]
Случалось, хотя и не часто, что супруги сами договаривались не жить больше вместе и не обращались за разводной грамотой к священнику, а просто давали друг другу при свидетелях «письмо», что не имеют взаимных претензий. Приходские священники склонны были санкционировать подобные полюбовные разводы, но церковное руководство резко осуждало их и требовало наказывать «тяжким штрафом» и епитимьями (вплоть до «лишения священства») тех «духовных отцов», которые трезво смотрели на печальные перспективы брачного сожительства людей, решившихся расстаться. Им было велено «в таких разводах рук отнюдь не прикладывать» (1730 г.).[538] Судя по тому, что через тридцать лет указ пришлось повторить, священнослужители мало обращали на него внимание и по-прежнему давали согласие на полюбовные разводы. Однако спустя полвека (в середине XIX в.) информаторы РГО уже отмечали, что «добровольное прекращение брачного союза с согласия обеих сторон — исключение».[539]
