Катя Лаванс внезапно почувствовала сильный испуг. Стоил Сарразину упомянуть о поездках по округе, как она вспомнила недавнюю увеселительную вылазку в Вертлиц, предпринятую ею вместе с дочерью, с ее Ильзой. Они катались на коньках и посетили после этого рождественскую ярмарку. Там подавали глинтвейн, а в кадках между киосками жгли уголь, возле которого они и грелись. Катя Лаванс схватилась рукой за горло. Размяла затекшую после целого дня, проведенного у микроскопа, шею. Фриц Сарразин молчал в ожидании дальнейших вопросов. За окном над Берлином нависало сине-оранжевое небо, еще полное недавней жизни, но уже пронзенное луной, которая нынешним вечером была почти идеально круглой. Она подумала о домашних делах и о холоде, который непременно заберется сегодняшней ночью в ее жилище.
— А что писала пресса?
— Еще раз погодите. — Сарразин, никак не реагируя на ее молчание, рылся в бумагах, — “У участников процесса и представителей прессы сложилось впечатление, будто Арбогаст, проезжая по Шварцвальду, подцепил покладистую пассажирку”, — писала, например, “Бадишер Цайтунг”.
— И никаких порочащих жертву свидетельств?
— Ну почему же? Некая Миши Нильсен, лучшая подруга госпожи Гурт и тоже обитательница лагеря для беженцев, хоть и держалась в суде весьма сдержанно, как констатируют газеты, все же признала, что госпожа Гурт вела довольно легкомысленную жизнь. Заглядывалась на состоятельных мужиков, вызывающе одевалась и красилась. И в дороге у нее не раз случались мимолетные интрижки. От мужа она, однако, свои измены мастерски утаивала, если вновь процитировать “Бадишер Цайтунг”.
— Послушайте, господин Сарразин!
— Да.
— Откуда вы звоните?
— А почему вы об этом спрашиваете?
— Да просто так. Хотелось бы мне знать, где вы живете. Вы ведь швейцарец, не так ли?
— Да, верно. Я живу в Тессине. Иначе говоря, в Биссоне, в верховьях Луганского озера.
— У вас свой дом?
— Да.
Катя Лаванс сейчас опять разговаривала стоя, потому что она вскочила с места, когда в глаза ей ударил слепящий неоновый свет. Свет просто убийственный — вот и глаза ей пришлось закрыть. Сейчас она с удовольствием прошлась бы по кабинету, но длина телефонного шнура не составляла и метра. С изумлением она обнаружила, что в ходе всего разговора не выкурила ни одной сигареты, и тут же поспешила наверстать упущенное. Меж тем Сарразин поглядел в окно. Озеро отливало матовым жемчугом. Дождя в этот вечер не было, ветра тоже. Целая деревня отражалось сейчас в водах озера, вот только он забыл ее название.
— А почему вас так интересуют люди, совершившие убийство на сексуальной почве?
— Я писатель.
— Понятно. И вы пишете детективы?
— Вы будете смеяться, это и впрямь так.
И Катя Лаванс действительно рассмеялась. Выпустила дам через ноздри.
— Господин Сарразин? — Слушаю вас.
— Вы курите?
— По данному пункту я вас вынужден разочаровать, госпожа доктор. А почему вы спрашиваете?
— Да просто так. Но, возвращаясь к теме вашего звонка, — прежде чем я смогу пообещать вам экспертное заключение, необходимо уладить две транспортировки: материала — ко мне в Восточный Берлин и меня — в Западную Германию. Начать имеет смысл с разговора с моим непосредственным начальником. Где вообще-то состоялись следствие и суд?
— В Грангате. Это в Шварцвальде. Мне кажется, мы найдем тот или иной способ.
— Тем лучше. Итак, при соблюдении названных условий я с удовольствием соглашусь предоставить экспертное заключение. Поскольку вопрос о трупных пятнах входит в мою узкую специализацию.
— В том-то и дело. Но есть еще одна проблема. Арбогаст лишен каких бы то ни было капиталов, а это означает, что мы сможем оплатить ваши труды, скорее, символическим образом.
Катя Лаванс поневоле усмехнулась: уж больно очевидно было, как огорчает Фрица Сарразина данное обстоятельство.
— Это не играет роли, — сказала она.
— Вот и прекрасно, и большое спасибо вам за отзывчивость. Я также попытаюсь как можно скорее вновь дать вам о себе знать. В лучшем случае вас посетит доктор Клейн, являющийся, как я вам уже говорил, адвокатом Арбогаста, чтобы обсудить все в деталях. Вы согласны?
— Да, разумеется, это было бы весьма кстати. — Патологоанатом кивнула.
Когда она, попрощавшись с Сарразином, положила трубку, то тут же спохватившись позвонила сама. Если ей случалось возвращаться домой даже позже обычного (а к ее поздним возвращениям в связи с работой все давно привыкли), она, с тех пор как развелась с мужем, просила госпожу Кравайн позвать Ильзу к телефону. Та не любила засыпать, если мать, как минимум, не пожелает ей спокойной ночи, а у семьи Кравайн, проживающей в бель-этаже, был единственный на весь дом телефон.
— Мама?
Как всегда, Ильза тут же принялась тараторить, мешая восторги и обиды, и прошло немало времени, прежде чем Кате удалось уговорить дочь отправиться в постель, не слишком ее при этом расстроив. В сотый, не меньше, раз пожелав дочери приятных снов, она повесила трубку.
Катя Лаванс обратила внимание на то, что по-прежнему остается на ногах возле двух составленных к окну письменных столов. И сразу же вспомнила о госпоже Мюллер, над гибелью которой ломала голову перед звонком Сарразина. Машинально сунула зажигалку и сигареты в карман пиджака, погасила свет в кабинете, да и на всем этаже, понимая, что уже давно остается одна во всем институте, и спустилась в “камеру”; как ее здесь называли, то есть в помещение, оборудованное морозильными камерами. Вскрытие госпожи Мюллер было назначено на следующее утро, меж тем как составивший отчет о смерти домашний врач, можно сказать, расписался в собственной беспомощности. Практически единственные неоспоримые сведения заключались в том, что женщине было двадцать восемь лет, росту в ней было 1 м 67 см, а весила она 58 кг. И вдруг у нее хлынула кровь из ушей и носа. И фактически в тот же миг наступила смерть.
Шум морозильников, как всегда, разносящийся по всему институту, становился все громче по мере того, как Катя Лаванс спускалась в подвал — навстречу водопроводным и отопительным трубам, вьющимся отсюда по потолку в обратном направлении. Здесь, внизу, было холодно, — затхло и холодно, — было слышно, как капает на пол в шашечку вода из неисправного морозильника. Катя Лаванс, взявшись за ручку, открыла дверь морозильника — тот был не заперт, а закрыт, как какой-нибудь канцелярский шкаф, — и рывком выкатила наружу носилки, на которых покоилось тело.
— Добрый вечер, — пробормотала она, сдернув простыню с лица у молодой женщины. Смерть придала ему восковую матовость — так выглядят столешницы белых пластиковых столов.
Все дело в том, подумала Катя, чтобы наконец без тени сомнения доказать, что кровотечение произошло уже пост мортем. Молодая женщина была при жизни красавицей. Катя Лаванс подняла ей веки, заглянула в глаза и тут же отпрянула, испугавшись оцепенелого взгляда. А меж тем и ей самой порой хотелось узнать, каково это, — ничего не чувствовать, оставаться холодной, быть мертвой.
