Неужели он и впрямь задал ей тогда этот вопрос? В ответ она только посмеялась, выуживая пальчиком последний кубик льда из бокала. Он ничего про нее не знал. Позже, в машине, она так хорошо помассировала ему затылок своей твердой ручкой, словно они давным-давно были добрыми знакомыми. А в другой руке у нее была сигарета. Он закрыл глаза и поцеловал Марию. И почувствовал, что лицо его упирается в стенку. Побелка вечером была влажной, пахла гипсом и затхлостью. Почему вы не идете на исповедь, Арбогаст, спрашивал у него преподобный Каргес при каждом визите в камеру. Надо исповедаться, чтобы вас простили. В ответ Арбогаст лишь тряс головой. Вновь и вновь задавался он вопросом, нет ли средства избавиться от Марии. Она гасила сигарету в пепельнице и брала его лицо в две руки. Его глаза тонули в ее глазах. Никогда никто не целовал его так. Он отчетливо помнил специфический запах пластика и древесины у себя в “изабелле”, который было ни оттереть, ни выветрить, хотя бы отчасти. Ее дыхание у него на щеке. Но дыхания у нее больше не было. Конечно же, он повел себя как самый настоящий убийца… А раньше, за ужином в Триберге, когда к столику вернулся кельнер, у которого он потребовал счет, Арбогаст спросил у нее:
Она сразу же посерьезнела. Сложила руки на коленях. И категорически замотала головой:
Он провел рукой по животу. Контуры предметов в камере были не столько видны, сколько хорошо знакомы. Заниматься онанизмом ему было отвратительно. Идти на исповедь — тоже. И он не верил больше в то, что адвокат способен ему помочь.
32
— Судебно-медицинский институт.
— Добрый день, с вами говорит Фриц Сарразин. Мне хотелось бы побеседовать с госпожой доктором Лаванс.
— Я вас слушаю.
Фриц Сарразин взял вынужденную паузу, ошеломленный тем, что этот разговор все же начался, и поневоле усмехнулся собственному волнению. Телефонную связь удалось наладить, только заказав разговор из Цюриха, и телефонистка указала ему, что в его распоряжении час, даже меньше, после чего разговор будет прерван. И еще ему пришлось ждать, пока его не соединят.
— Добрый день. Хорошо, что вы сами сняли трубку, госпожа доктор.
— Добрый день.
— Меня зовут, как я уже сказал, Фриц Сарразин, и я один из тех, кто занимается делом Арбогаста. Припоминаете? Вы дали интервью в связи с отказом в возобновлении дела, и его недавно транслировали по швейцарскому телевидению.
— Да.
— Поэтому я и звоню. Мне очень понравилось то, что вы сказали в связи с экспертизой вашего коллеги профессора Маула. Я помогаю Ансгару Клейну, адвокату господина Арбогаста, в его усилиях по возобновлению дела. Поэтому я вам и звоню. Нам хочется узнать, не согласитесь ли вы дать экспертное заключение по данному вопросу.
— Вы хотите сказать, в противовес заключению профессора Маула?
— Да, естественно.
— Честно говоря, не знаю. Для начала надо было бы переправить весь материал сюда, в Восточный Берлин, а потом мне пришлось бы изыскать возможность съездить в Западную Германию.
— В точности так. Но все это можно устроить. Вы ведь, знаете ли, можете оказать нам существенную помощь. С одной стороны, ваша репутация в качестве судебно-медицинского эксперта выходит далеко за границы ГДР. С другой, здесь, на Западе, крайне сложно найти специалиста, готового критически подойти к экспертному заключению профессора Маула.
— Профессор Маул, вне всякого сомнения, светило.
— Да, конечно же, но и на солнце бывают пятна. К сожалению, профессору Маулу никак не хочется расписываться в собственной ошибке. К этому стоит добавить, что, как вам, возможно, известно, специально назначенная комиссия Немецкого общества судебной и специальной медицины, составленная из нескольких знатоков, только что еще раз подчеркнуто подтвердила вывод профессора.
— Мне понятно, ситуация бесперспективная.
Женщина патологоанатом была, разумеется, совершенно права. Фриц Сарразин прикинул, какой дополнительный довод мог бы заставить ее переменить свое мнение.
— Вы нащупали наше больное место. Но так или иначе Ганс Арбогаст сидит в тюрьме уже четырнадцать лет, тогда как он, по нашему мнению, ни в чем не виновен.
— Я вас понимаю. Права ли я в том предположении, что проблема связана с трупными пятнами?
— Это так.
— Задам несколько иной вопрос. А кем, собственно говоря, была эта женщина?
До сих пор Катя Лаванс разговаривала с Сарразином, стоя у двух составленных к окну письменных столов. Сейчас она села и посмотрела в окно. На подоконнике, под закрывающей только верхнюю половину окна занавеской, уже красовалась рождественская звезда.
— Мария Гурт, — сообщил Сарразин, — девичья фамилия Хойслер, из Берлина. Незадолго перед смертью ей исполнилось двадцать пять.
— А когда все произошло?
— Первого сентября 1953 года.
— А вам известно, где она проживала в Берлине?
— Погодите-ка, сейчас посмотрю. — Прижав телефонную трубку к уху плечом, Сарразин порылся в своих записях. — В Кароу.
— Это в Восточном Берлине. А где в Западном?
— Вы хотите сказать, в Западной Германии. В лагере для беженцев в окрестностях Грангата.
— Она была замужем?
— Да. Ее муж был инженером. Двое детей; они остались у ее матери в Берлине.
— Какой ужас. А что муж?
— Во вторник Мария Гурт погибла. В субботу, пятого сентября, муж явился в полицию с сообщением, что его жена пропала. На следующий день он опознал тело в морге.
— Он так и сказал: “пропала”?
— Так значится в протоколе. Он сказал, что в первой половине дня госпожа Гурт должна была явиться в грангатскую службу занятости. Потом она побывала у мужа на работе, тоже в Грангате, на Энглерштрасе, и пообедала с ним в привокзальной столовой. При этом она рассказала, что добралась на попутке и что владелец машины даже предложил ей прокатиться по окрестностям и искупаться в Рейне. Она, однако же, поблагодарив, откланялась. После обеда она, по словам Йохена Гурта, вновь ушла, вознамерившись вернуться в Рингсхейм на попутке. Его предложение подождать окончания работы и вернуться на поезде вместе она отклонила. После чего он ее больше не видел.
— А почему он не заявил об ее исчезновении раньше?
— Его жена в поисках работы много ездила по округе и порой даже не ночевала дома. Поэтому он забеспокоился только когда один штутгартский бизнесмен, к которому она, как он предположил, и отправилась, сам явился в лагерь для беженцев, чтобы ее проведать. Но и тут он позволил себе утешиться мыслью, что его жена могла отправиться навестить отца с матерью и детей в советскую зону. И лишь когда в газетах сообщили об обнаружении женского тела, он пошел в полицию и заявил о пропаже жены.
