но все изменимся.
Апостол Павел. Первое Послание к Коринфянам.
Сретенье
Он шел с Соней Розенблюм к ней домой, на Сретенку. То есть он не знал, куда она его ведет… Хотя и вел вроде бы сам.
Машин почти не было, им хорошо дышалось и впервые легко разговаривалось под снегопадом, сухим и пушистым. Они переходили улицы, не дожидаясь светофора, да почти никаких светофоров и не замечая, так, мигало что-то… Дойдя до Садового кольца как до кольца Сатурна, они решили и его перебежать. Внешнюю четырехполоску, взявшись за руки, проскочили легко, но посередине застряли. Череда черных машин с синими мигалками пулеметной очередью прошила пелену снегопада. А через краткий промежуток понеслись разнокалиберные тачки горожан, долго пережидавших правительственный кортеж… На какое-то время снег, сбитый с толку мчащимися машинами, превратился в метель, Чанов заслонил Соню от этой метели, обнял за плечи и прижал к себе. Она была худой, но гибкой, и сильной, и живой, настоящей… страшно близкой. Когда ветер стих и Садовое кольцо опять опустело, они все еще стояли обнявшись.
Диффузия… Такое вот странное, просто даже нелепое слово из навек позабытой средней школы возникло у Чанова в голове. Он ее-то, диффузию, и чувствовал, она-то и происходила. Соня, которую он обнимал, как будто лучилась и каждой, каждой молекулой, каждым своим атомом, всеми фотонами – проникала в него.
Соня пошевелилась, подняла лицо. Лицо было узким, а глаза широкими. Нет, не растерянные они были, а очень даже серьезные и неожиданно светлые. И все приближались, он падал в них. Соня закрыла глаза, запрокинула лицо. И он ее поцеловал. Мало того, что она вошла в каждую клетку его тела, он выпил все ее тайны, страхи, надежды. Освободил ее от сомнений и себя тоже отпустил на божью волю.
Они с трудом очнулись, схватились за руки и перебежали совсем опустевшее Кольцо. Шагали уже по Сретенке в ногу и быстро, молчали и даже не пытались припомнить, о чем это они так легко и радостно разговаривали, когда шли от вокзала к Садовому. Им уже не о чем было говорить, они знали друг друга не три дня, а тридцать лет… только все эти тридцать лет помещались в их будущем. И это вовсе не было странно.
Со Сретенки они свернули в полутемный переулок, заваленный снегом, оказались возле арки с решетчатой чугунной калиткой, Соня набрала код. Теперь по тихому двору большого и старого, незнакомого дома Кузьма уже шел не рядом с ней, а следом, именно попадая ботинками в ее узкий след. Он уже точно знал – она ведет его к себе, туда, где живет… Неработающий лифт, прекрасная плавная лестница с широкими перилами, высокая дверь с медной табличкой «Д-ръ Розенблюмъ». Соня открывает ее своим ключом… и вот отворился темный и теплый, жилой коридор, в бескрайней глубине которого светится полуоткрытая дверь, там горит то ли ночник, то ли настольная лампа, и оттуда же слабый старческий голос пытается громко кричать:
– Соня, это ты?
И Соня отвечает:
– Я! Магда, чего ты не спишь?
– Я сплю… Закрой дверь на цепочку. Поешь котлет.
Соня гремит цепочкой, стаскивает с себя ботинки, снимает влажную от снега шинель, свет в дальней комнате гаснет. И вот они остаются в кромешной тьме. Чанов пытается обнять Соню, но она уже не там, где только что была, она прошла вперед, что-то такое скрипит, и слева приоткрываются какие-то врата, комната за ними светит сквозь щель розовым теплом. В темном коридоре Чанов в мареве этого тепла видит Сонины растопыренные пальцы, Соня ищет его, находит, берет за руку, и они вместе оказываются в спальне. В глубине стоит огромная, высокая кровать под пологом… нет, это даже балдахин!.. как в замке средневековом. Два тусклых светильника в изголовье просвечивают розовый шелк балдахина… «Смерть короля Артура!..» – думает Куся и весь как-то предсмертно ослабевает, его так и тащит к этому ложу, и он говорит себе, как это было написано у Томаса Мелори: «Сер Ланселот сжалился над прекрасной королевой Гвеневрой и возлег с нею…»
Куся не шевелится, но скашивает глаза на Соню, стоящую рядом… Точно так он смотрел на нее третьего дня, утром, на мосту. Себя-то он в этот миг и увидел – идущим мимо Сони, распластавшись, как египетский фараон… Но понимает вдруг: то время уже прошло, ахнулось в бездну. Что она, как она сейчас?
А она ничего. Она ничего… Просто девочка. Смотрит на розовый свет. Поворачивает голову. У нее зрачки больше глаз и сердце колотится. Бедная, глупая девочка… Это ведь не ее он видел там, на мосту, «без шляпы, без калош»… Но сердце его бухает, как тогда, или даже еще…
Он не хватает ее, не целует страстно, не уносит на руках в розовый альков с балдахином… Странная, угрюмая грусть опускается на него, почти безысходность. Он, как бы по-товарищески, ища поддержки, но и поддерживая, обнимает ее одною рукой, сжимает худенькое плечо, отвечает ее детскому, девочкиному взгляду, проникая в самую страшную, влажную, напуганную и пугающую глубину ее глаз, и говорит негромко:
– Ну, что… поехали…
«Поехали. Так Гагарин сказал, улетая в космос… – подумал он. – Вот это как – планету девственности лишить… все изменить… навсегда».
И действительно, сам улетел.
Странным было то место, в котором они оказались. Был ли там воздух?.. Нет, пожалуй, вода. Темная. Они были частью жидкого, тяжкого кристалла, были каждый сам по себе, но любое движение одного передавалось через водную горячую тьму другому, становилось общим движением, одной волной… Это был новый, небывалый, и единственно возможный, совершенный и естественный способ жить – превращаться из разного – нет, не в одинаковое, но – в ОДНО.
Они засыпали и просыпались, радовались друг другу до дрожи, целовались как после бесконечной разлуки и снова медленно погружались во тьму, трудясь друг над другом, как над главным делом всей жизни, проникая в это невозможное, немыслимое единство… Они не разговаривали. Только одно слово повторяла она: Кузь-ма. Он не сразу понял, что оно значит. А когда понял, то как будто был позван впервые. За ночь она произнесла его имя тысячу раз.
Они проснулись в полдень с ударом колокола. Их руки и ноги так переплелись, что пришлось призадуматься, как бы расплестись. Получилось. Расставшись, сразу вышли в коридор, причем Кузьма догадался натянуть трусы, а Соня впереди шла, в чем мама родила. И была она очень… очень… Просто прекрасна была. Как Ева до грехопадения… Вот!.. Выходило, что грехопадения и не было. А было – как быть должно. Прошли мимо арки кухни, там что-то журчало и брякало, и свет оттуда проникал в коридор, тусклый, дневной и холодный. Но они туда не заглянули, ни он, ни она. Соня впихнула Кузьму в туалет, а сама отправилась в ванную. Потом и он зашел в ванную, посмотреть, как там она… О, она была в порядке. Она стояла под потоком воды спиною к Кузьме, ее кудрявые волосы намокли и почти что выпрямились, они сами были как струи темной воды, той самой, что объединяла их ночью. Кузьма подумал, скинул трусы и влез к Соне в ванну, прижался к ней, обнял, и они стояли вдвоем под душем, опять оказавшись одним существом.
