– Значит, «Пикник на обочине»… – хмуро произнес Вася. – Зона… Что ж, я, если выживу, стану сталкером, буду по зоне детей на экскурсии водить…
– Не детей, а… биологические приложения к ноутбукам, к черным ящикам и хер знает к чему… к крутым и гадким штукам, к гаджетам!.. Ноутбук-то я куплю. Но журнал издавать я хочу человеческий, простой и вечный. Бумажный. Маленьким тиржом, как при Пушкине. Пусть полежит, дождется читателя. И кто-то родненький когда-нибудь подумает: «Что, блин, за «Фонарь» пятьсот лет назад выходил?.. Любопытно…» Еще непременно детские книжки с картинками хочу издавать. Буду бороться с энтропией старым дедовским методом. От лица – к лицу.
Блюхнер, почувствовав паузу, осторожно встрял:
– Вольф у баронессы об энтропии…
– Я туда же. Вольф – учитель. Слушай, физик! Как из Хаоса – из этой безумной тоски на букву «хер» – получилась жизнь?! Да еще и Наблюдатели, они-то хаосу – зачем?! С какого перепугу?.. Кто нас-то с тобой, таких голеньких и разумных, вопреки «бесспорным законам термодинамики», втолкнул в этот хаос, откуда мы, такие сложно-упорядоченные, взялись?.. Откуда этот вечный двигатель? Его же не может быть никогда! А он – есть. И мы с тобой – есть… Ты же сам знаешь и чувствуешь – не сходится!.. Нет, не перебивай. Я сейчас скажу и надолго замолчу. Дел у меня будет полно… Вот ты захотел посмотреть, как получается огонь, и чуть глаз себе не выжег. Чтоб что-то понять. Потому что ты пониматель и именно захотел понять… и разглядеть. Ты это дело – понимать – любишь. Твоей любовью хаос упорядочен. Любовь, что это, как не бесконечный процесс преодоления энтропии?.. А тот, кто не захотел, не рискнул для этого собственным глазом и даже жизнью, не передал того, что ему дано, не поверил, не полюбил, – тот становится пуст и выпадает из круга прямо в мертвый хаос. Я таким и был, одиноким аутистом… Человег попал в крук — вот что первое мне в подвале Крука привиделось…
Помолчали. Кузьма почувствовал, что язык заплетается, но снова заговорил.
– Вася, дорогой ты мой любитель Островского!.. Играй в швейцарскую рулетку! Покроши протоны на фотоны. Наведи порядок с Гридом. Может, и в церковном хоре петь начнешь… потому что, слава Богу, человек живой и с талантом… Или в Ла Скала сбежишь. Ты молодой… Но я тоже не старый! – Кузьма перевел дух, вытряс из графинчика последние капли в рюмку, выжал лимон и выпил. Вспомнил что-то, улыбнулся и снова заговорил:
– Ты вот что, привет от меня Кафтанову передай, он хороший. И Роберту Кайо непременно скажи, что моя бабушка своим «гридом» много муки обгрейдила, и чо? И ничо, обошлось!.. Что же до скоростей нечеловеческих… так ведь и девять баб за один месяц живого ребеночка не родят… Ах, Вася! Все творение нам дано!! Каждому, понимаешь, каждому живому во плоти почти что плоскому человечку – дано. Весь образ Мира, целиком и полностью, со всеми измерениями и тайнами. Целое содержит нас, а мы его. Правда, не все помним, забываем. Но вспоминаем же вдруг! Все все понимают, каждый самый неуместный человек. Только сказать не в силах… или охоты нет. Но есть же, приходят те, кто в силе! По образу и подобию Божьему. Приходят – и говорят.
Блюхер, поглядывая на Чанова, хлебнул чаю и открыл было рот, чтоб отправить в него третье пирожное, но Кузьма схватил его за руку, так что Вася рот закрыл и снова «обратился в слух», а Кузьма заговорил тихонько, как о тайне:
– Вот что я ночью вспомнил. Три месяца назад на Большом Устиньевском мосту Паша рассказал про волчицу Дуню. Которая думала, что она лайка. Но лаять-то – не умела… И тогда… тогда она стала лаять голосистым сеттером… Понимаешь?.. Она в него своей волчьей душой забиралась и его голосом лаяла! А сеттер и не знал, думал, это он сам, и сдуру… Не так ли с нашими поэтами поступает Бог! А?.. Редко кому даны голоса. Редко. Но мы все, то есть каждый из безгласных людей, – высказан. Богом кому-то дается голос – которым каждый человек высказан до донышка, до света на дне! Многие из этих редких не безгласных людей через свой дар и погибли… Но через них – нам всем дано. Имеющие уши слышат. Вот как все устроено!.. Вася, я этим займусь. Нельзя дать голосам пропадать втуне.
– Понял… – Блюхер смотрел на Чанова не мигая. Да вдруг и сказал до боли знакомым Чанову Сониным голосом: – «А то я и Фольф, мы фсе фымрем…».
– Ну, ты! Чревовещатель!! – Чанов смазал Блюхеру по стриженой макушке.
Вася мотнул головой, вздохнул глубоко, а затем спокойно и с удовольствием принялся за отложенное пирожное. А Чанов взял с тарелочки последнее. Это была тарталетка с заварным кремом и малиновым вареньем. Кузьма посмотрел на малиновое варенье внимательно. И вспомнил Пашу с Чеченом, как они поссорились. Все вдруг вспомнил. Про туман и тьму, про смерть и жизнь вечную, про Петра, про Платона и апостола Павла, про Магду, про цвет хурмы на солнце, про пункты А и Б, про отца и сына и как ночная дорога втягивается под капот неподвижной машины…
– Все это навсегда, – сказал он. – Не переделать.
Блюхер, покончив с чаем, встал и сказал:
– Хорошо!
– Что? – спросил Чанов.
– Что мы живые. Что сошлось так, все сошлось. Повезло, ей-богу… Спасибо! – он двинул Чанова по плечу и захохотал, пугая окружающих пассажиров. – Регистрацию объявили, тебе пора!
