Мне опять кажется, что я улыбаюсь. Я иногда улыбаюсь, но не чувствую улыбки. А иногда я чувствую улыбку, но не улыбаюсь. Ну, не важно. Еще два слова о тех одежках Неты, которые я отдала в наш Совет. Однажды, года через два после этого, я увидела на нашей улице маленького мальчика из России в Нетиных штанишках. Я их сразу узнала, потому что на них были две цветные заплатки на коленях — одна в виде сердца, а другая в виде глаза. Я их сама ему нашила. Этот мальчик и его мать стояли на улице перед доской объявлений и говорили по-русски. Я увидела их и, знаете, Варда, — я не упала в обморок и не убежала и даже не подошла к ним. Просто стояла и смотрела на них, на мать и ее сына, и вдруг она тоже посмотрела на меня, тут же взяла его за руку, и они вдвоем отошли от доски и пошли от меня, все дальше и дальше, а потом исчезли за поворотом улицы. Возможно, она уловила что-то в моем взгляде, возможно — слышала какие-то рассказы и знала, кто я, а может — просто посмотрела, как иногда смотрят на меня другие женщины. Я, кажется, уже говорила вам, что женщины смотрят на меня не реже, чем мужчины. Нет, не потому, будто я такая уж красавица, вовсе нет, но, вероятно, они видят, что я довольна тем, как выгляжу. Это одно из моих боевых орудий. Та выпивка, которая усыпляет меня по вечерам, — это мое секретное оружие. А мой внешний вид — мое неконвенциональное оружие. Это приятно, и это подкрепляет, а в моем возрасте — особенно. Будь я действительно красивой, было бы еще лучше, но я довольна и тем, что есть. Каждый год я снова и снова рассказываю моим ученикам историю Давида и Голиафа[79]и каждый год говорю им, что красота была оружием Давида в той же мере, в какой его ум, его смелость и его праща с камнем. Голиаф, этот уродливый идиот, явился «с мечом, и копьем, и щитом», да еще «оруженосец шел впереди его», и стал поносить Давида грязной бранью. Как будто брань — что бронь, может защитить одного человека от другого. А Давид вышел против него со своей красотой: «видный собой», «красивый лицем» — точно женщина, которая вышла на улицу, вооруженная своей красотой, и вот — падут слева от нее тысячи и справа — десять тысяч[80]. Враги обращаются в камень, врагини испаряются от зависти. Почему «оруженосец впереди»? Это был щитоносец, он нес его огромный шит. Почему вы не спросили сразу?
Вот это и сразило Голиафа: он вдруг понял, что у этого парня нет силы и геройства настоящего мужчины, которые он одолел бы без труда, а есть пугающая уверенность красивой женщины, подобная сиянию тех ангелов, что пришли в Содом и поразили там всех слепотой[81]. И мне почему-то вспоминается, как накануне нашей свадьбы мы с Эйтаном поехали в аэропорт встречать мою мать, которая соизволила дать себе труд прилететь. Тогда при входе в терминал были автоматические двери, а мы ведь приехали из самой что ни на есть деревенской дыры, поэтому я сказала ему:
— Видишь, какие новшества, Эйтан? Уже не нужно лететь в Америку, Америка сама прилетела к нам. У нас в мошаве не открывают друг другу двери из-за событий, которые произошли еще в мандатные времена, а здесь двери сами открываются для всех и каждого — заходите, милости просим.
— Никакие это не новшества, Рута, — сказал он. — Самые обыкновенные двери. Просто когда к ним подходишь ты, они сами открываются тебе навстречу. Когда ты подходишь к двери, любая из них сразу становится автоматической.
Он умел ухаживать, я уже вам говорила. Я была тогда в начале беременности, со всей красотой начала первой беременности — чуть поправилась, потеряла свой обычный худосочный вид. Я помню, однажды он сказал мне: «Всего двадцать минут после оплодотворения, а ты уже прибавила семьсот граммов. Десять граммов веса зародыша, на десять граммов ты пополнела сама и еще шестьсот восемьдесят граммов красоты, которая тебе прибавилась».
Он, конечно, немного преувеличил, но от меня действительно исходило то сияние, которое сопровождает первую беременность. Эх, если бы Нета оставался во мне всю жизнь! И с ним бы ничего не случилось, и я бы навсегда осталась такой сияющей.
Ну, не важно. Двери терминала раскрылись, Эйтан поднял меня на руки, застонал: «Какая ты тяжелая! Я и не знал, что красота так много весит! — И внес внутрь со словами: — Смотри, какой я тебе построил новый дом! Потерпи немного, все улетят, и мы с тобой останемся здесь наедине друг с другом».
Глава девятнадцатая
— Как он умер?
— Нета? Я ведь вам уже рассказывала. Почему вы снова спрашиваете?
— Не Нета. Ваш дед.
— Мой дед умер так, как ему подобало умереть.
— То есть?
— Он умер так, как когда-то умирали герои его типа. «Семка, Шломка, каждому своя котомка» — кто на пастбище, кто в поле, в окружении своих коров или своей пшеницы. Кто на поле боя, в тяжелой схватке, среди любимых друзей и врагов. Кто в море, в пучине вод, поглотивших и его товарищей, и его корабль. Тот за рабочим столом, в кругу гаек и болтов, или пробирок, или кистей, или слов, а этот в своем саду или в огороде, в окружении высаженных им овощей или деревьев, как в «Крестном отце». Кстати, это самый библейский фильм, который я когда-либо видела. Помните, как Дон Корлеоне там умирает в своем огороде, среди кустов помидоров, рядом с маленьким внуком. Я так плакала, когда смотрела! Ужасно. До сих пор не понимаю почему. Ведь подумать только — ну кто там такой умер? Мафиози, убийца, кусок дерьма — но факт, что я плакала. Это было. Чувства я могу скрыть даже от себя, но факты — нет.
— А ваш дед?
— Дедушка Зеев умер в своем вади, возле своего большого харува, в том самом месте, где всегда собирал семена и куда брал нас с Довиком на свои уроки природоведения.
— Но как?
— Не совсем ясно. Он, очевидно, поскользнулся на тропе, что вполне может случиться, когда тебе девяносто два, а ты по-прежнему упрямо хочешь гулять в одиночестве. Поскользнулся, упал и разбил голову о камень. Таким его нашел Довик.
— Ужасно…
— Почему ужасно? Девяносто два года, моментально, в том месте, которое ты так давно знаешь и любишь. Хорошо, что Довик нашел труп раньше, чем его нашли звери земные и птицы небесные[82]. У меня здесь в ящике есть листок, который я зачитала на его похоронах, хотите послушать?
— Да.
— Сейчас. Я пыталась описать ту жалкую, убогую старость, которой он избежал. Получилось немного высокопарно, так что я заранее прошу прощения. Так уж вышло. Я только раньше попью немного воды… Вот. Теперь я еще откашляюсь, и — в путь. «Понемногу сгорбятся мужи силы, постепенно задрожат стерегущие дом[83], расслабятся связи, помрачится глаз. Тут оторвется цепочка, там закапает труба, осыплется штукатурка, уши оглохнут и остановятся мельничные жернова. Но не у тебя, дедушка Зеев. У тебя — мгновенно. Разбился кувшин над источником, обрушилось колесо над колодцем, и снова возвратится прах в землю, чем он и был, и дух возвратится к Богу, Который дал его».
