— Прости, пойду переоденусь, — извиняется она. Понятно, думаю я, уже дошли до «зато удобной» одежды.
Квартира изначально имела очень гармоничные пропорции, чем, видно, смущала хозяйку особенно сильно. Поэтому она решила перекроить её, с каковой целью поперёк был поставлен невысокий дряхлый стеллаж тёмного, почти чёрного дерева на ножках в виде (ха!) львиных лап. Проблему малой презентабельности задней стенки Сильвия решила, завесив её как бы гобеленом в пошлых, кислотных тонах. Он изображает индийского бога Ганешу, слона, короче, с человечьим телом.
Я откупориваю вино, наполняю оба фужера до половины и тут же отхлёбываю из своего. Божественно! Эликсир жизни для меня и моих органов чувств, замученных этим... хаосом. Этот дом не просто кунсткамера, собрание преступлений против принятых норм просвещённого вкуса, здесь всё мрачнее и глубже — это хаос, возведённый в абсолют. Это джунгли Гоббса, влажная пульсирующая арена, на которой борются самые примитивные, самые низменные инстинкты, здесь легко может пролиться человеческая кровь, недаром в зарослях крадучись пробирается хищное зверьё.
Но вот и сиятельная королева джунглей, на ней тонкая блуза без рукавов леопардовой расцветки, шкура убитого ею зверя, нет, скорее, убитого ей в подарок. Это не домашний наряд. На ней прежняя короткая чёрная шерстяная юбка, болезненно и безнадёжно облипающая живот; пока Сильвия усаживается, я отчётливо вижу, как огузок жира с внутренней стороны бедра, выдавленный ниже подола, распирает в поисках жизненного пространства тонкие колготы, поехавшие на щиколотке. Она подправила макияж, сняла серьги и заменила их ниткой фальшивого жемчуга на шее.
— Представляешь, это первый раз, что у меня в гостях кто-то из соседей, — говорит она. — Твоё здоровье! Скол!
— Скол! — подхватываю я.
— Как тебе кажется, хорошо у меня? — спрашивает она с легчайшей издёвкой, широко распахнув серо-зелёные бублики.
— Да.... Не совсем, правда, в моём стиле, — произношу я. Мы не настолько знакомы, решаю я, чтобы обсуждать джунгли Гоббса.
— Фи, какой вежливый джентльмен. Ты, конечно, считаешь всё это кошмаром, так? Не сказать, чтобы здесь гужевались сотни дизайнеров.
— Вот один пришёл покормиться, — отвечаю я, борясь со смехом.
— Экспонаты не трогать, только смотреть, — распоряжается она. — Да, но ты не видел сокровища моей коллекции. Пойдём покажу.
Мы заходим в мастерскую-кабинет, здесь получше, не такой хаос, хотя на стене висит огроменная картина в золочёной барочной раме. Естественно, слоны на фоне снега, льда и гор. Драматичные свинцовые облака. Люди. Слоны в боевой амуниции. Они штурмуют неприступный перевал. Насколько я в состоянии судить, эта беспомощная мазня может быть подлинником девятнадцатого века.
— Догадываешься, что это?
Я ненадолго задумываюсь.
— Ганнибал, да? Карфагенский полководец. Он провёл слонов через Альпы, чтобы напасть на римлян с тыла.
— Браво, — говорит Сильвия. — Я ценю хорошо образованных мужчин. Но мне так жалко слонов!
— А почему именно слоны? — недоумеваю я.
— Не знаю. Я наткнулась на слоника, он мне понравился, потом мне показалось, что ему одиноко, я купила второго, и не успела я охнуть, как оказалась слономанкой. Знакомые стали тащить их мне из каждой поездки. Но правда, в этом что-то есть? Разве слон не символ силы, мудрости, долголетия и незлопамятства? Или дело в том, что я девчонкой мечтала о лошади, но никогда не имела её. И это сверхкомпенсация, а?
Мы снова усаживаемся. Но она немедленно всплёскивает руками и вскакивает, будто забыла что-то важное. Точно. Забыты стеариновые свечи. Она притаскивает два тяжёлых латунных пятисвечника, позеленевших от старости за те годы, что белый и бледно-зелёный стеарин оплывал на них, никем ни разу не потревоженный, как я вижу. Когда разгораются свечи и тухнет электричество, исчезают последние намёки на европейскую цивильность.
— Правда, так поуютнее?
— Чертовски уютно, — откликаюсь я. Впервые раззудясь до подобного определения, я артикулирую его со смаком — вкус как у всякого запретного плода: горчащая сладость ухарства.
— Сигбьёрн, так откуда ты всё-таки родом? Ты классно маскируешься, но что-то северное мне слышится, иногда.
— Мелёй в Нурдланде, — отвечаю я.
— Крохотное местечко?
— Умирающее.
— Гордиться нечем?
— Во всяком случае, обратно я не собираюсь. Там мне нечего делать, так что дорога назад заказана.
— И родной говор тебе ни к чему. Он кажется тебе грубым?
— Не то что грубым, но он мне не имманентен. Да и непрактичен. Дизайнеру нелегко заработать на хлеб, даже когда он не распугивает клиентов местечковым диалектом.
— И ты никогда на него не сбиваешься? Не позволяешь себе расслабиться?
— Расслабиться? Я не чувствую, чтоб моя речь меня напрягала.
— Но я-то вижу. Ладно, в гостях у Сильвии можно расслабиться, ей-ей. Не бойся, я не стану заставлять тебя говорить как в Мелёе, но ты можешь... ты можешь ослабить галстук для начала. Ещё вина?
Она гогочет. Я киваю и автоматически берусь за узел галстука, я и забыл про него. Что-то здесь слишком жарко. В Норвегии в домах принято топить сверх меры, особенно в провинции, это гротескное осложнение роста благосостояния. Человек мёрз десять тысяч лет, но теперь — баста. Теперь в наших домах такая парилка, особенно зимой, что котелок перегревается и мозги выкипают, ставя крест и на мыслительной деятельности, и на духовной жизни. Максимальная высота полёта мысли вечерком — уследить за номерами в лото. Для себя я давно выбрал европейскую прохладу в квартире и чувствую себя отлично. А здесь душно и влажно, как в джунглях. Я ослабляю узел, расстёгиваю верхнюю пуговку, потом распускаю весь галстук и оставляю его болтаться так.
— Отлично, — говорит она. Ей нравится мной помыкать.
Я думаю: чего ей от меня надо? Игра уже началась, а в правилах-то я не разобрался. Мой психиатр говорит, что я страдаю «социальной дислексией». Может, и так. Правил я не понимаю, в чём цель игры — боюсь догадаться, а тут ещё совсем тревожная мысль: мне-то что от неё надо?
Ну, секс. С этой точки зрения проект неактуален. Я же не стану водить шашни с соседкой сверху. Это было бы форменным безумием. Она увлекает меня, это достаточно очевидно, но я стыжусь своего желания. Стыжусь, поскольку меня притягивает в ней нечто, в глубине души мне отвратительное. Не наружность — я бросаю взгляд на Сильвию, в мерцании свечи она настоящая красавица. Разжиревшая, разбитная, вульгарная — но красивая. Нет, манит и отпугивает меня другое: хаос.
Мне удаётся вызвать её на рассказ о себе, она откровенничает о работе, называет её интересной, но нудной. Признаётся, что ведёт бурную светскую жизнь — богемничает пару раз в неделю, выкладывает всё о своих пристрастиях в чтении, музыке, хобби. Её занимает история религии и мифологии, она ходит в школу танцев.
