…Потом, уже тёмной душной ночью, зловещая вспышка охватила всё небо и докатился грохот, — и такая же мгновенная вспышка в мозгу: это Стрекалов, ошалев от одиночества, схватил с коленей берданку и выпалил! Хохот среди ночи приводит в ужас моих домашних: что там творится с ним?!.. Почему-то плакать ночью считается почти нормальным, а вот смеяться нельзя!
Азарт уже неудержимо тащил меня.
…Вот я иду по узкой булыжной улице, тускло освещённой луной, сердце заранее колотится в предчувствии чего-то… откуда эта улица, как я на неё попал?! Сердце падает: из подъезда далеко впереди выходит страшный человек, медленно двигается ко мне. Бежать? Но — как это объяснить, оправдать — почему побежал? Ясно, что страшно — но подробней, конкретней?! Уже с двенадцати лет — тяжкие литературные заботы: объяснить, доказать, чтобы ясно было не одному лишь мне, но и «им»! Кому — «им»? Ну ладно, хватит трепаться, ясно кому «им» — им всем! И поскольку общепринятых причин для бегства нет, я шагаю вперёд на ослабленных ногах. Тип вдруг переходит с той стороны на эту — вот это уже не случайно, и теперь злобно надвигается лоб в лоб — ну конечно же надо бежать, перед кем я постоянно оправдываюсь? И в то же время неясное предчувствие, необъяснимое, ничем вроде не обоснованное, тащит меня вперёд, побивая страх. Когда между нами лишь несколько шагов — встречный медленно заводит правую руку себе за пазуху!.. Ну, всё! Я закрываю глаза. Ноги несут меня вперёд. Молот в груди считает шаги… вроде уже лишние, неположенные? Вроде — разошлись? Я открываю глаза… передо мной его нет! Сзади — глухой железный стук. Я быстро оборачиваюсь и с ликованием вижу, как горбатая крышечка оказавшегося вдруг на стене синего почтового ящика, ударившись, слегка подпрыгнула… Опустил письмо! Всего лишь! И — подарил рассказ! Только квартала через два я слегка успокаиваюсь, замедляю бег… а что, собственно, случилось? Ну — опустил человек письмо… И что здесь такого?.. А что я перед этим воображал… кому какое дело? Мне — дело!
Конечно, сильно мучила меня какая-то недоказуемость того, что кипело у меня в душе, я-то чувствую, но как — доказать? Долго носил я, например, перекладывая из кармана в карман, уже истёршуюся почти бумажку, с неясной даже для меня картиной… Какое-то полутёмное помещение… все, понурясь, сидят… вдруг громко стукает дверь и появляется длинная тёмная фигура с надвинутым на лицо капюшоном. Долгая пауза, неподвижность. Потом вдруг зловещий человек резко отбрасывает капюшон, обводит всех взглядом… никакой реакции! Все так же уныло продолжают сидеть, абсолютно не реагируя на него! Всё! Должен откровенно признаться теперь, что история эта шла у меня по разряду комических: человек рассчитывает на дикий испуг, а никто даже не поворачивает головы! В душе я хохотал! Но как объяснить? А, ладно! Не буду я идти к ним — пусть сами, если хотят, приходят ко мне!
Но, конечно, переживал. Помню, как одной из одноклассниц как-то попал в руки этот тёртый листок (может, я и сам этого тайно желал?) — и помню пропасть отчаяния и стыда, когда она брезгливо, двумя пальцами, протянула мне этот листок, как тетрадь двоечнику, и надменно проговорила: «Я слышала, что ты сочиняешь, но думала, у тебя есть мысли и чувства, а у тебя лишь какая-то ерунда!»… Первый редактор! К счастью — следующие были добрей… Ведь ерунда-то как раз важнее смысла! Но незавершённость явлений приводила меня в отчаяние. Завершённое было лишь в книжках, а в жизни — никогда! Не думаю, чтобы что-то сильнее волновало меня — хотя в это время происходили вроде бы немаловажные происшествия: половое созревание, смена режимов… Какая чушь!
Душа стонала совсем не от того!
Вот я сижу за столом в уютном свете зелёной лампы, делая уроки. Картина «Хороший мальчик»! Из-за стены вдруг доносятся неразборчивые слова соседки — из другой квартиры, я почти не видел её. Но мозг сразу включается: она дома одна, муж, я слышал, в больнице, значит, разговаривает по телефону… да — им-то установили уже телефон, а нам-то и не собираются, растяпы мои родители, ведь это так приятно, брякать и звякать… Вдруг быстрая речь её прерывается… странная пауза… и ужасающий вопль! Мой уже натренированный мозг, давно уже живущий не здесь, а там, мгновенно всё выстраивает в ряд. Позвонила в больницу, хотела выяснить какие-то пустяки, а ей вдруг сказали, что муж умер. Ужас, страх! Но только мой дух, вечно витающий там, где его никто не видит, способен так сразу, слёту всё воссоздать!
Потом воцаряется тишина, а сюда, видимые расплывчато, входят мои родители — и совсем другие, здешние и вроде бы гораздо более важные вещи воцаряются тут… но душа моя там! И при этом ни за что, никогда я бы не позвонил туда и не вошёл — это всё равно что ходить ногами по цветам!
Несколько дней там проходят в тишине — тут у нас что-то происходит, но я открытыми глазами не вижу этого… всё — там! И вдруг день, наверное, на пятый до меня доносится таинственный шелест с той стороны. Я возбуждённо вскакиваю… да хорош же сын (брат, муж, отец!), который слышит только там, а здесь ничего не слышит! Но как проникает этот шелест и что означает он? Даже отчаянный вопль я еле услышал сквозь стену, скорее угадал. Что же за странный, астральный шелест? Я мечусь по квартире. Наконец, подбегаю к окну, выглядываю и вижу картину, именно своей необъяснимостью поражающую меня: всё высокое пространство её окна перетянуто тонкими верёвочками, и на них, почти беззвучно шелестя, сушатся тускло мерцающие, с перламутровым отливом, целлофановые пакеты, их непонятно много… что за странные флаги скорби она вывесила, что за обычай? И в то же время я чую, что именно такими и должны быть флаги смерти — еле видимыми и чуть слышными.
Ну и что? — в отчаянии соображаю я. — А мне-то зачем эти флаги? Мне-то что с них? Ведь никому на свете не объяснишь — этого волнения! Даже, думаю, она сама не видит этих флагов, не чувствует их! Принесла из больницы пакеты от передач, повесила… грустно, конечно… а как уж они там шелестят… кого это волнует? Одного меня!
И особенно невыносимо — на этом всё обрывается: пошелестев, флаги исчезают без какого-либо смысла и завершения, а соседка уже как ни в чём ни бывало ходит по двору, толкуя с тётками. А я остался с этим шелестом, словно деревенский дурачок над своим хозяйством: косточка, щёпочка, тряпочка… Куда это?
Я смутно понимал, что это как бы первая строчка стиха. Вторая, в рифму, наверное, появится когда-нибудь… но когда? А пока — одни первые строки — дикие, странные. Какие-то блуждания по пустырям, по кладбищам. Испуг в душе: я понимаю, что это надо тщательно скрывать — родителей это огорчит (что за сын?), ровесников — наведёт на издевательства. Ходи один, а главное — потом надо собрать все силы и вернуться как бы нормальным, слушать свой как бы спокойный голос, рассказывающий о делах.
А пока — иду. Какая-то гниль под ногами, а деревья, наоборот, сухие, светло-серые. Вот подул ветер, и они гулко застучали верхушками. Какие жуткие места — причём в центре города — причём их больше, чем нормальных, — только они не замечаются, специально не замечаются, выталкиваются разумом, чтобы не сойти с ума… почему же я с утра до вечера шатаюсь по ним?.. Вот показалось какое-то строение — большой скворечник, стоящий на земле. Такая уборная? В центре города? Ничего не понятно!
