Наконец мужчины ушли. Начались занятия в школе.
Старый раввин задавал вопросы и отвечал на них, а мальчики повторяли за ним. С закрытыми дверями в комнате скоро стало тепло.
В то утро в школе со мной больше никто не заговаривал, и я тоже не задавал вопросов, просто заучивал ответы вместе со всеми и пел, а еще я иногда взглядывал на раввина, а он смотрел на меня.
Когда мы вернулись домой, вся семья собралась, чтобы поесть, и, разумеется, возможности расспросить взрослых у меня не было. Но по их лицам я видел, что они никогда не расскажут мне, почему старый раввин так долго говорил со мной. Я видел это по их глазам, по тому, как они смотрели на меня, как будто стараясь доказать, что все в порядке и все так и должно быть.
А мама выглядела счастливой, значит, догадался я, она не знала о том, что произошло в школе. Она улыбалась и сияла как девочка, раскладывая еду и уговаривая нас съесть еще немного, хотя мы уже наелись.
Я устал так, словно весь день помогал укладывать мраморные плиты. После еды я прошел в женскую комнату, не давая себе отчета в том, что делаю, улегся на мамину циновку и мгновенно заснул.
Меня разбудили громкие голоса и дурманящие ароматы похлебки и свежего хлеба. Оказалось, что день уже клонится к вечеру, я проспал полдня как младенец, и настала пора снова садиться за стол.
Я сходил к ванне, чтобы омыть холодной водой лицо и руки, а после склонился и окунул ладони в микву. Потом я вернулся и принялся за еду.
Закончив с похлебкой, я получил чашку с маслом и медом.
— Что это? — спросил я.
— Ешь, — сказал Клеопа. — Разве ты не знаешь, что это?
Иосиф при этих словах негромко рассмеялся, его смех подхватили мои дяди — их смех был как ветер, перебегающий с дерева на дерево.
Мама взглянула в мою чашку.
— Раз дядя говорит тебе, что надо есть, ешь, — сказала она.
Клеопа тихо проговорил:
— Маслом и медом будет он питаться, пока не научится отвергать злое и избирать доброе.
— Знаешь, чьи это слова? — спросила у меня мама.
Я поел масла и меда и предложил угощение Иакову, но он уже насытился. Тогда я вернул чашку Иосифу, и он передал ее дальше.
— Я знаю, что это слова Исайи, — ответил я маме, — но когда он их сказал и кому, не помню.
И снова все засмеялись. Я тоже смеялся.
Но я действительно не помнил. И не сильно старался вспомнить.
Мне хотелось задать один вопрос Клеопе, однако у меня не было такой возможности. Уже темнело. Я слишком долго спал днем. После школы я ничего не сделал, чтобы помочь взрослым. Больше так поступать нельзя, решил я.
18
Со временем я полюбил утренние часы, посвященные занятиям. Трех раввинов мы называли старейшими, а самым старшим из них был великий учитель, тоже священник, но уже слишком старый, чтобы ходить в Иерусалим, и он рассказывал нам самые удивительные истории, которые я когда-либо слышал. Его звали Берехайя бар Финеес, и он всегда был дома ранними вечерами, если кто-нибудь из мальчиков хотел зайти к нему в гости, а жил он почти на самой вершине холма в просторном доме, потому что у него была богатая жена.
По утрам мы повторяли и заучивали отрывки из священных книг, примерно так же, как делали это в Александрии, но здесь мы всегда читали на иврите и разговаривали чаще всего на нашем родном языке. А если очень постараться, то можно было уговорить рава Берехайю рассказать нам о его собственных приключениях.
Вечерами же он сидел в своей библиотеке, раскрыв дверь, выходящую во двор. Он всегда с улыбкой называл свою библиотеку скромной, и такой она и была, если сравнивать ее с огромной библиотекой Филона, однако это было теплое и приятное место, куда хотелось зайти. Раввин всегда с удовольствием отвечал на любые наши вопросы. Я же, как бы ни уставал после работы, каждый день поднимался на холм, чтобы если не поговорить с равом Берехайей, то хотя бы недолго посидеть у его ног.
Его добрые слуги всегда угощали нас, мальчишек, прохладной водой, и я готов был часами сидеть в маленькой библиотеке и слушать рассказы раввина, но надо было возвращаться домой.
Самым младшим из учителей был немногословный рав Шеребия, и он тоже был священником и тоже не мог ходить в храм, так как однажды пережил ужасное приключение по дороге от Иерихона. Когда настала его очередь выполнять обязанности священника, он пошел в храм, а по дороге на него напали разбойники. Они избили его и его брата, и он упал со скалы, сильно повредив ногу. Иерусалимским врачам, лечившим его, пришлось отрезать эту ногу.
Теперь у него была деревянная нога, однако ее было не видно под одеждами, поэтому со стороны он выглядел как здоровый человек с быстрыми, уверенными движениями. Но Господу не могут служить священники, лишившиеся какой-либо части тела, и тогда Шеребия стал раввином в деревенской школе. Все уважали его за ученость. Говорили, что фарисеем он стал только после того, как не смог ходить в храм. Его братья также были священниками, только жили не в Назарете, а в Капернауме, недалеко от нашей деревни.
Средний по возрасту учитель, тот самый, что первым встретил нас в синагоге, звался рав Иаким. Он был великим фарисеем, и хотя все три раввина носили голубые кисточки на своих одеждах, именно рав Иаким был самым строгим во всех своих привычках и обычаях и старался нас приучить к тому же.
Все члены большой семьи рава Иакима, включавшей дядей, братьев и сестер с мужьями и детьми, были фарисеями. Они ели только в обществе друг друга, как было принято среди фарисеев, и не соблюдали те традиции Назарета, которые расходились с их правилами. Но все жители обращались к ним, когда надо было решить какой-то сложный вопрос. Два брата рава Иакима были деревенскими писцами, они писали письма под диктовку жителей Назарета и читали письма для тех, кто был слишком стар и не мог читать. Эти люди писали и другие документы, в которых возникала нужда, и очень часто можно было видеть, как они сидят в своем дворе, склонившись над столом, а рядом стоит житель деревни, объясняющий, что ему нужно. А иногда жители кричали или плакали — это случалось, когда писцы читали письма с дурными вестями.
Этих трех учителей жители часто просили быть судьями в спорах, но были в деревне и другие старые люди, которые из-за преклонного возраста редко покидали свои дома, но, когда возникала такая необходимость, они собирались все вместе и разбирали дела.
Люди приходили также и к Старому Юстусу, нашему дяде, чтобы узнать его мнение по тому или иному вопросу. А ведь Старый Юстус не мог говорить, и я ясно видел, как видели и все остальные, что он не понимает ни слова из того, что ему рассказывают. И тем не менее люди шли к нему и изливали свои печали, а он кивал в ответ. А иногда широко раскрывал глаза и улыбался. Он любил, когда с ним разговаривали. И люди радовались, видя, что он доволен, и от этого у них тоже поднималось настроение, и они уходили домой, рассыпаясь в благодарностях.
