убежать. Мне требуется все самообладание, чтобы побороть этот внутренний инстинкт, хотя я действительно не готова к этому. Я насквозь промокла, руки заняты, и я все еще не спланировала грандиозный жест. Но у меня совсем нет времени на мозговой штурм, потому что Винсент выпрямляет спину и поворачивается ко мне лицом. Выражение его лица в равной степени исполнено долга, как будто он вроде как предвидел, что это произойдет и боли, словно действительно предпочел бы, чтобы меня тут не было.
И его телефон все еще звонит.
— О черт, — выпаливаю я. — Прости. Вот.
Я вожусь с подсолнухами, запиской Винсента и «принцессой мафии», чуть не роняю все три в процессе, прежде чем удается нажать кнопку на экране, чтобы завершить звонок. Винсент переводит взгляд с меня на теперь молчащий телефон, как будто только сейчас соединяет точки.
— Привет, — говорю я, делая осторожный шаг в проход.
— Привет, — говорит он в ответ, и, черт возьми, я скучала по глубокому тембру его голоса.
Но, похоже, Винсент не в восторге от встречи. Не то чтобы я могла его винить. Когда мы виделись в последний раз, на вечеринке по случаю дня рождения, я сказала ему отвалить и оставить меня в покое.
— Привет, — черт, я уже это говорила. — Я, эм, пришла с миром.
Я одариваю его самой лучезарной улыбкой, на которую способна и надеюсь, что он не замечает, как я дрожу. Это хуже всего.
Я ненавижу быть храброй. Ненавижу, когда меня замечают. Больше всего я ненавижу это странное расстояние между нами. Не в буквальном смысле — мне потребовалось бы сделать еще пять или шесть шагов вперед, чтобы добраться до него, а в переносном. Винсент не улыбается в ответ. Я хочу увидеть его широкую улыбку, хочу, чтобы он пошутил насчет того, часто ли я сюда прихожу и хочу, чтобы он называл меня по фамилии и придавал двусмысленный смысл тому факту, что я насквозь промокла.
Хочу, чтобы между нами все стало как раньше.
Но я сломала его, так что теперь должна это исправить.
— Что ты здесь делаешь, Кендалл? — спрашивает Винсент с усталым вздохом. — Сегодня пятница. Ты должна быть в библиотеке.
Я не должна быть так тронута тем, что он помнит о моем рабочем графике.
Планка действительно слишком низкая для мужчин.
— Смена начинается только в десять, — говорю я. Затем, поскольку искренне озадачена. — Что ты здесь делаешь?
Винсент замирает, как будто внезапно вспомнил, что держит в руке любовный роман. Прежде чем успевает спрятать его за спину или швырнуть через стопки в следующий проход, я наклоняю голову набок, чтобы прочитать название на обложке.
— О, фу. Не понимаю этого. Это было опубликовано около десяти лет назад. Там тонны неконтролируемого сексизма и гомофобия, — я делаю паузу, а затем немного смущенно добавляю: — Главная героиня тоже хуже всех. Она всегда говорит не то, что надо, в неподходящее время. Это приводит в бешенство.
Я беспокоюсь, что выражаюсь слишком тонко.
Но затем Винсент приподнимает бровь, как бы указывая на иронию моей критики и это его выражение такое знакомое, что я готова расплакаться. Я с радостью приму его сарказм, пассивно-агрессивность, едкие комментарии по поводу завышенных ожиданий и одержимости любовными романами. С этим я справлюсь. С чем, думаю, я бы не справилась, так это с тем, что он будет относиться ко мне как к незнакомке. Но прежде чем успеваю ухватиться за маленькую искорку надежды, он ставит книгу обратно на ближайшую полку, засовывает обе руки в передние карманы джинс и устремляет взгляд куда-то поверх моего правого плеча.
Не нужно быть доктором психологических наук, чтобы понять замкнутый язык тела и рассеянный зрительный контакт. Он настороже.
— Я получила записку, — выпаливаю я, поднимая листок бумаги в качестве доказательства. — Нина пожертвовала дурацкую книгу о мафии, так что я должна была прийти сюда, чтобы найти ее. И я пришла. Очевидно. Наконец-то я… получила твою записку.
Не знаю, какой реакции я ожидала, но это определенно был не Винсент, сжимающий руки в кулаки по бокам и кусающий губы так сильно, что сводит челюсти. Сначала я думаю, что он разозлился, но потом замечаю, как румянец ползет вверх по его шее и окрашивает кончики ушей и понимаю, что он смущен. Этой запиской он выставил себя напоказ и теперь думает, что я вернулась, чтобы ткнуть его этим в лицо.
Блять. Как я так быстро все испортила?
— Это для тебя, — объявляю я, тыча букетом подсолнухов ему в грудь.
Винсент не вынимает рук из карманов.
— Что это?
— Подсолнухи.
— Я знаю, — фыркает он. — Я имел в виду, для чего они?
— Потому что я собиралась поискать розы, но думаю, что женские сообщества проводят набор персонала или что-то в этом роде, так что это все, что было у Trader Joe's, и я… да. Я купила их для тебя. Потому что ты заслуживаешь цветов.
Теперь Винсент краснеет по-настоящему, но глаза прищурены.
— Это еще одна тема для поэзии?
— Хмм?
Он смотрит вниз на букет, потом на меня, а потом снова на букет.
— «Любимая, ты принесла мне много цветов», — ворчит он. — Это стихотворение Элизабет Барретт Браунинг. Ты ведь знаешь его, верно?
— Я так не думаю, — признаю я. — Что за… о, подожди.
Я засовываю подсолнухи и любовный роман под мышку и большим пальцем открываю новую вкладку браузера на телефоне. Винсент дергается, как будто хочет шагнуть вперед и взять что-то из моих рук, прежде чем все это упадет на пол, но вместо этого крепко скрещивает руки на груди и наблюдает, как я изо всех сил пытаюсь ввести агрессивно длинное название в строку поиска. Стихотворение является общественным достоянием, поэтому легко найти. Я узнаю его по третьей линии. Я читала это раньше — мы обсуждали его на одном из уроков английской литературы на первом курсе.
Возлюбленный рассказчицы приносит ей цветы, и она ими дорожит, на самом деле, дорожит, но подарки, которые предпочитает дарить и получать, гораздо менее эфемерны.
«Так что, во имя нашей любви, забери обратно эти мысли, которые тоже развернулись здесь и которые в теплые и холодные дни я изгонял из глубины своего сердца».
Стихи.
Ее язык любви — стихи.
И тут до меня доходит, что нам с Винсентом не нужны громкие публичные проявления привязанности. Нам нужны слова одобрения, зрительный контакт и тихий момент, чтобы сбросить броню и посмотреть друг другу в лицо с честностью и уязвимостью — то, чего нам не могут позволить аэропорт или переполненный
