предела, но от этого Хуонг становится только хуже. Так или иначе мои действия вредят кому-то из них. Обеим помочь не получается. Хуонг корчится и кашляет у меня на руках, ее кожа покраснела.
– Ленн, погляди на нее.
Он выходит из кухни, а затем возвращается, держа в руках охапку ивняка. Ленн бросает его в корзину у плиты.
– После ужина искупай ее в холодной воде, поможет.
Может, он и прав, откуда мне знать. Мне бы могли подсказать бабушки или соседи, а может быть, врачи, медсестры, мудрые местные женщины, которые сталкивались с подобным сотни раз.
Она немного успокаивается, и мы ужинаем. Тут же подо мной раздается царапанье, и я говорю громче, чем обычно, чтобы перекрыть этот звук. А когда звук становится подозрительно громким, щипаю Хуонг за бедро, и она начинает плакать. Это немного перекрывает скребущийся звук, потому что ничего хорошего не выйдет, если Ленн разозлится сильнее. Если мне понадобится врач или лекарство для Хуонг, его нужно радовать.
– Иди вану прими, а я Мэри возьму.
– Ленн, ей плохо.
– Может, ей отец нужен, ты иди вану прими, а я с ней посижу.
Я моюсь так быстро, как только могу, прислушиваясь к любому шуму в гостиной. Когда я выхожу с полотенцем на голове, Мэри спит у него на руках.
Ленн подмигивает мне, и я забираю малышку у него.
– Ни черта по телику сегодня нет, – вздыхает он. – Спать пойдем, утром свиней покормлю.
Мы поднимаемся, и он помогает мне преодолеть каждую ступеньку. Я прижимаю Хуонг к себе, чтобы она могла выспаться и выздороветь, чем бы она ни болела. Она потеет. Краснеет. В моих руках словно горячая жареная курица.
– Туда ее положи, ничего с ней не случится!
Я укладываю дочку на односпальную кровать в маленькой спальне, и она беспокойно хрипит во сне. Ее маленькое сердечко бешено колотится. Я обкладываю Хуонг подушками, а Ленн передает мне сложенную простыню и маленькое полотенце и говорит, что вернется через минуту.
Если прямо сейчас посмотреть из космоса вниз, то можно увидеть маленькую крышу с дымящейся трубой, расположенную в центре огромного плоского ряда полей, соединенных между собой дорожками, низкими изгородями и дамбами. Над неподвижными водами дамбы лежит тонкая корочка льда. Стеклянная крышка. Белая земля. Если взглянуть из космоса сквозь слои атмосферы, то можно увидеть крышу, затем мать с ребенком, хрипящим и перегревшимся, затем мужчину, моющегося в построенной им ванной, а затем еще одну женщину, едва выживающую под всем этим в холоде и темноте.
Я стягиваю с себя ночнушку, ночнушку его матери. Кладу сложенное полотенце на другую сторону его кровати, ложусь и наполовину накрываюсь простыней.
Это хуже всего.
Мысленно прошу его поторопиться и никогда, никогда, никогда не пытаться причинить мне удовольствие. Умоляю. Не бывать такому, я не позволю, ни за что. Идиот. Самозванец. Ничтожная тварь. Он пыхтит надо мной, его лицо отчетливо проступает сквозь тонкую хлопковую простыню. Малышка просыпается. Я пытаюсь подняться на ноги, мои ослабевшие мышцы живота напрягаются, что-то в позвоночнике откликается на ее вздохи, но Ленн мягко толкает меня обратно.
Она закашливается, и это похоже на лай какой-то маленькой больной собачки. Она с трудом дышит, кашляет, а у меня из глаз текут слезы, падая на мокрую простыню. Он все еще не спешит. Я мысленно желаю ему сердечного приступа, разрыва какой-нибудь вены, закупорки артерии, ведущей к мозгу, инсульта или смертельного кровоизлияния. Но он продолжает. Хуонг рыдает в другой комнате, в шести метрах от меня, совсем одна. Он отходит, я встаю и бросаю простыню на пол, а Ленн лежит, скрючившись с полотенцем в позе эмбриона. Беру дочку на руки, прижимаю ко рту, смотрю на нее и глажу по шее. Она дышит, но похоже, в горле у нее полно слизи, что-то не так с ее горлом. Глажу ее по спине, и она закатывает глаза. О нет. Нет, пожалуйста, Хуонг, нет. Я обхожу маленькую спальню и хочу захлопнуть дверь, чтобы здесь были только мы с ней, но это запрещено его правилами. Мне нельзя делать ничего, что могло бы вывести его из себя.
Я переношу ее на кровать. Накрываю нас обеих простынями и одеялами, потому что воздух здесь холодный и тяжелый. Беру бутылочку, которую приготовила перед этим. Она едва теплая на ощупь, как кровь в моем теле. Я предлагаю малышке смесь, но она отказывается. Я прикладываю ее к груди, чтобы согреть, а потом даю бутылочку, и она немного пьет, кашляя и прижимаясь к моей коже.
Ленн стоит в дверях.
– Иди вниз, подмойся, а я пока на детеныша посмотрю, вдруг ей врач с деревни понадобится.
Так, ладно. Это уже какая-то подвижка. Если есть надежда, то я сделаю так, как он хочет. Я передаю ему Хуонг на руки – себя, завернутую в простыню из маленькой спальни, ее, завернутую в изъеденное молью одеяло. Я спускаюсь, подмываюсь и молюсь небесам, чтобы Ленн отвез ее к грамотному врачу или купил ей какое-нибудь детское лекарство в аптеке в большом городе за мостом или в «Теско», где купил две бутылочки и детскую смесь.
Я поднимаюсь обратно.
Он с ней в главной спальне, сидит на краю кровати и обнимает ее. Малышка выглядит довольной.
Ленн поднимает на меня глаза.
– Чет не похож детеныш на Мэри, рожа не та, что думаешь? – Он трогает ее за кончик носа. – Не, не Мэри это, я видел Мэри, и этот детеныш на нее не похож. Облажались мы с именем.
Хуонг хрипит и кашляет, смотря на меня полузакрытыми глазами.
– Думаю, будем ее Джейни звать, что скажешь? Она похожа на махонькую Дженни, так что будет Дженни, и дело с концом.
Глава 23
На протяжении всей ночи я просыпаюсь каждый час или около того. Каждый раз, когда Хуонг шевелится, кашляет или кричит, я тут же просыпаюсь; несмотря на лошадиные таблетки, я начеку, словно мать-кошка. Даже будучи под наркотиками, мне кажется, я начеку. По крайней мере, надеюсь, что это так. И вот над полями снова появляется свет, до восхода осталось около часа, а я совершенно измождена.
Она больше не горячая на ощупь. За ночь жар перешел в озноб; Хуонг дрожала, а ее плечи тряслись. Будь у нее зубы, они бы стучали. Но сейчас жар, кажется, прошел или спал. Жаль, что у нас в доме нет градусника, чтобы измерить температуру. Я не знаю ни ее веса, ни роста, ни группы крови. Я понимаю
