В этих книгах предполагается, что внезапное влечение волшебным образом гарантирует счастливую совместную жизнь. Но я-то знаю, что на самом деле происходит после того, о чем рассказано в книге.
У меня все сжимается в груди, но я продолжаю:
Я знаю, что это такое, когда мужчина бросает тебя, увлекшись более красивой и изящной девушкой, которая сражает всех наповал. Так что, пожалуйста, не пытайся убедить меня сменить жанр из-за того, что я не могу описать поцелуй. Я хочу увидеть и показать читателям историю о двух нормальных людях с их горестями и радостями, которые проведут всю жизнь вместе, поедая яичницу с тарелок, подаренных им на свадьбу.
Закончив писать, я откидываюсь в кресле и смотрю на свои слова. Они звучат слишком страстно. Слишком эмоционально.
Слишком… неадекватно.
А с чего все началось-то?
Со сцены. Простой небольшой сцены. Я долго обдумываю, не скомкать ли мне эту страницу и не выбросить ли ее в мусорку, а потом больше никогда о ней не упоминать. Но я этого не делаю.
Я оставляю написанное.
Потому что… ну… это настоящая я.
Так что, если я надеюсь на дальнейшее общение с ним за полями моей рукописи, то он должен увидеть настоящую меня, со всеми недостатками.
Я бросаю ручку, заставляю себя перестать думать и сомневаться и выхожу за дверь.
Вернувшись днем, я обнаруживаю, что он еще не ответил.
Но в конце дня я нахожу его комментарий.
Глава 16
Извини. Я говорил с иронией, но на бумаге ты это не считала. Как бы то ни было, ты более чем выполнила свои задачи в этой истории. Я тобой горжусь.
Возвращаясь к сцене, если ты хочешь, чтобы в ней был поцелуй, то они должны целоваться как нормальные люди. Ты никогда не задумывалась о том, что… не любишь описывать поцелуи, потому что тебя саму никогда хорошо не целовали?
Я таращусь на эти слова. Он посмотрел на мой пылкий монолог, вежливо погладил меня по голове и велел идти поиграть, пока взрослые занимаются делами. В данном случае дела – это обсуждение моих жалких навыков написания сцен с поцелуями. Которое переросло в неожиданно болезненный и личный разговор о моих отношениях и умении целоваться.
«Ладно, – пишу я. – Раз уж сегодня мы говорим о моих романтических похождениях, то нет. Мой бывший был первым и последним человеком, с которым я целовалась, и, если быть предельно откровенной, то я всегда думала, что стирка вещей – более полезное времяпрепровождение. Вот. Возможно, раз ты настолько хорошо целуешься, то тебе следует написать эту сцену вместо меня».
Я ставлю точку так ожесточенно, что под ручкой появляется клякса, и бросаю рукопись на кипу книг рядом с креслом. Затем грубо задуваю свечу. Выключаю гирлянду. И направляюсь к двери.
Итак. Сэму нравилось целоваться с гламурной Жизель. Ничего страшного. Это даже логично, учитывая, что я не могу придумать ни одной другой причины, по которой он бы оставался с ней столько лет. Жизель. Страстная в том, что касается слов и поцелуев.
Не. Правда. Ли. Шикарно?
По пути домой мое настроение не улучшается. Мысль о том, что я наконец-то добралась до последних страниц рукописи, пытается выбиться на передний план и подбодрить меня, но, несмотря на все ее усилия, мое воодушевление испаряется секунду спустя, когда мне в голову приходит мрачное осознание.
Сэм целовался с Жизель. Скорее всего, тысячу раз.
Я вожусь с ключами от входной двери.
О, и не забывай! Ты успеешь сдать рукопись до дедлайна!
Она наверняка привязала его к себе, как сирена. И поэтому он невольно влюбляется в нее снова и снова. Возможно, именно это и происходит. В перерывах между отношениями она как-нибудь ненавязчиво загоняет его в угол, хватает за воротник и подчиняет себе с помощью шелковых кудрей, которые идеально спадают ей на один глаз, и малинового блеска для губ.
Еще три дня – и можешь отправлять! Тебе это удалось!
И, что бы ни произошло, она всегда будет поджидать за углом, готовясь снова его украсть.
– Савви, ты в порядке?
Я поднимаю взгляд и вижу, что стою посреди гостиной с отвращением на лице.
– Ты выглядишь так, будто тебе нехорошо. – Оливия, как обычно, крутит педали на тренажере и придерживает пальцем страницу в книге.
– Нормально, – отвечаю я, изображая легкую улыбку. – Все нормально. Я просто… думаю об одном рабочем разговоре.
– А, хорошо, – говорит она с неподдельным облегчением на лице. – Нельзя, чтобы ты пропустила банкет.
В другом контексте можно было бы воспринять эти слова как искренние. Будто сестра сказала мне: «Ой, я так рада, что ты хорошо себя чувствуешь. В конце концов, ты моя сестра и лучшая подруга, и я не хотела бы идти на классное мероприятие без тебя». Но я-то знаю, о чем она на самом деле думает.
Банкет для сбора средств в пользу «Шагов на всю жизнь» проводится каждый год в конце февраля. На этом мероприятии Оливия выступает на сцене с мотивационной речью, призывая участников завершить марафон на высокой ноте, а в центре каждого стола стоят серебряные мисочки, куда подтянутые богачи кладут пожертвования, позволяя этой программе существовать и дальше. Моя задача – примерно как у родственников сенатора. Во время речи мы с родителями стоим у Оливии за спиной и красиво выглядим.
– И не забудь, что надо надеть воинский синий, – добавляет сестра.
Я хмурюсь.
– Я же сказала, Оливия. У меня нет ничего в «воинском синем». И у меня нет времени, – или денег, думаю я, – чтобы ходить по магазинам. Можно я надену красное платье, которое ты подарила мне в том году? Я надевала его всего один раз. – В прошлом году. На это же скучное мероприятие.
Оливия с отвращением морщит лоб.
– Красный не подойдет, Савви. Тематические цвета – воинский синий и победоносный белый. Мы обязаны прийти в одном цвете. Ты же будешь на сцене, когда нас будут фотографировать. Ты разве не хочешь хорошо выглядеть на фотографиях? – Впадая в тревогу из-за цвета моего наряда, она начинает крутить педали быстрее. – Я бы с радостью дала тебе одно из моих платьев, просто… – Она умолкает, и я заканчиваю предложение за нее:
– Знаю. У тебя размер XXS, а я слон. – Я поворачиваюсь к коридору.
– Тебе бы не пришлось так себя чувствовать, если бы ты позволила мне помочь! – кричит Оливия у меня за спиной, заглушая шум тренажера, который она крутит своими паучьими ножками.
До конца вечера я доделываю редактуру для одного из своих авторов и максимально критически просматриваю собственную рукопись. И все же к тому моменту, когда я выключаю лампу и переползаю в кровать, я испытываю уверенность. Наконец-то.
Моя рукопись правда готова.
За исключением финальной сцены.
На следующее утро я захожу в комнату сигналов еще до того, как в офисе сварили кофе. В коридорах пусто и пахнет лимонным чистящим средством. Не знаю, произошло ли за ночь какое-то чудо или нет, но желание узнать ответ моего таинственного редактора слишком сильное, чтобы ждать.
Я не буду писать сцену за тебя. Но… возможно, я смогу помочь.
Я почти уверена, что в этот момент похожа на богомола. С огромными выпученными глазами.
Он сможет… помочь.
Мне.
Написать сцену с поцелуем.
Я сосредоточена не столько на словах, сколько на многоточии в середине. «Но точка точка точка возможно, я смогу помочь».
Мои щеки заливает краской. Указательный и большой пальцы слегка увлажняются, держа страницу.
Как… именно… он хочет помочь?
Не имеет же он в виду…
Не может быть…
Ни в коем случае.
Я прикладываю ручку к губам и размышляю, как сформулировать ответ.
Да, было бы чудесно!
Я зачеркиваю слова так же быстро, как написала их. Не стоит выдавать свой энтузиазм. Кто так делает? Это все равно что крикнуть: «Поцелуй меня! Я хочу, чтобы ты поцеловал меня!» – кому-то в лицо за секунду до поцелуя. Ужасно.
Так… что это значит? Ты… хочешь меня поцеловать? Мы что, во втором классе?
А! Едва написав эти легкомысленные и саркастические слова, я ощущаю
