только с ними или со всеми птицами, а то, думаю, нелегко ходить по улице…
Я умолкаю, когда мы выходим на широкую бетонную лестницу перед фасадом старого здания. Тучи наконец объединились и решили одним махом сбросить все свои осадки. Ветер стих, и теперь огромные хлопья снега – я таких в жизни не видела – просто падают на землю. Они покрывают фонари. Стойки для велосипедов. И землю, насколько простирается взгляд.
Я поднимаю лицо к небу и улыбаюсь, потому что в такой момент поистине нельзя удержаться от улыбки.
Толстые снежинки цепляются за мои ресницы, и я опускаю взгляд. Отчаянно моргая и вытирая веки, замечаю выражение лица Уилла. Он смотрит не на небо. И не на покрытую снегом землю. Он смотрит… на толпу.
Любопытствующих людей.
Они образовали коридор на лестнице. Некоторые из них машут постерами с нарисованными сердечками. Другие бросают рис в парочку, которая держится за руки и пробегает сквозь толпу. Все радостно кричат.
Когда пара перед нами спускается на тротуар, толпа выжидающе поворачивается к нам с радостными лицами.
Уилл застывает. Смотрит на заверенную бумагу, которая, осознаю я, очень даже похожа на свидетельство о браке.
А потом на меня.
У него в глазах возникает веселый вопрос.
Я улыбаюсь в ответ.
– Ну, по крайней мере голубей нет.
Не теряя больше ни секунды, он хватает меня за руку и триумфально поднимает бумагу в воздух. Пока мы спускаемся по ступенькам, женщина, которая явно обожает истории любви, трясет постером и громко визжит. Нам в лицо летят не только снежинки, но и рис, и его так много, что я морщусь и полпути закрываю глаза.
Эйфория.
Несмотря на окружающий нас хаос, я не могу не обратить внимание на руку Уилла в моей собственной.
Внезапно то, насколько она шершавая, кажется логичным. Внезапно я представляю его в старой кухне с пожелтевшим линолеумом на полу, где он каждое утро выбирает один из кофейников. Смотрит на снег на заднем дворе своего детства. Думает о трудолюбивом отце – возможно, с сожалением, возможно, предаваясь приятным воспоминаниям, – а также о жизни, смерти и их переплетении. Об удачных и неудачных ошибках, которые ведут нас вперед.
Уилл держит меня за руку, пока мы спускаемся на тротуар, и наконец, когда мы огибаем здание и скрываемся из виду толпы, отпускает ее.
Выдыхает и улыбается мне.
– Они так на это надеялись, – извиняющимся тоном произносит он.
– Согласна, – говорю я, улыбаясь в ответ. – Мы не могли их подвести.
Я понимаю, что он стоит очень близко ко мне. На несколько сантиметров ближе, чем требует обычный разговор. Достаточно, чтобы я могла почувствовать слабый аромат кедра и машинного масла, который источает не только его внедорожник, но и он сам.
Моя ладонь тут же замерзает без его руки, и мне хочется снова ощутить тепло и комфорт от его прикосновения.
Между нами падают снежинки, и во взгляде Уилла формируется едва заметный вопрос. Над его головой будто возникает пузырь с мыслями. Но, что бы ни было внутри, он не лопается, а Уилл ничего не говорит.
Вместо этого он снова улыбается и разворачивается по направлению к парковке.
Я тем временем, изо всех сил пытаясь игнорировать разочарование, прячу руку в карман пальто.
Переваривая произошедшее за последние полчаса, мы идем по усыпанному снегом тротуару и прокладываем тропинку из свежих следов. Мы оба молчим. Что вообще можно сказать боссу после едва не состоявшейся росписи?
Когда мы подходим к машине, Уилл со скрипом открывает передо мной дверь, и на секунду я жалею, что это не он редактирует мою рукопись. Что я не им увлеклась настолько, что больше ни о ком не могу думать. Мне нравится Уилл.
Можно признаться открыто, пусть и только самой себе.
Но я не могу отрицать, что тот, о ком я думаю днями и ночами, тот, с кем постоянно разговариваю у себя в голове, тот, кто знает меня наизусть, поддерживает, критикует и пытается понять меня, кто слушает мои (хорошие и плохие) истории и делится своими, тот, разговоры с кем я радостно предвкушаю каждое утро, и тот, от кого я хочу большего каждую ночь, когда ложусь спать, – это мой таинственный редактор. И ничто, даже то, что мы, держась за руки, пробежали между рядами аплодирующих нам людей, этого не изменит.
Пришло время познакомиться с моим редактором.
Глава 15
Это, несомненно, худший поцелуй в истории человечества. Ты хоть раз с кем-нибудь целовалась?
Сидя в кресле-мешке, я возмущенно и страстно пишу под этими словами ответ:
Чтобы ты знал, я много с кем целовалась. МНОГО С КЕМ. Я буквально живу с омелой над головой.
Ладно, это не совсем так. Если не считать родителей, которые до сих пор целуют меня в щеку чаще, чем считается культурно приемлемым.
И все же это главная кульминационная сцена. Главный поцелуй. Тот самый, после которого произносят фразу: «И жили они долго и счастливо».
Сказать, что мне с трудом далась сцена финального поцелуя, все равно что сказать, что хирург – хороший врач, пока не наступит момент операции. Разозлившись, я сдаюсь и возвращаюсь в офис.
Спустя час я нахожу следующую записку:
Они ведут себя так, будто сделаны из картона. Где их руки? Висят по бокам, как у восьмиклассников на школьной дискотеке.
Он никогда ничего не подчеркивал. Использовал восклицательные знаки, да. Много раз. Какие-то слова писал заглавными буквами, определенно. Но здесь он подчеркнул фразу не один, а целых три раза. Я почти вижу, как он черкает ручкой при свете гирлянд и в окружении аромата гардений. Мы перестали задувать свечу: мы приходим сюда так часто, что за ней практически весь день есть кому следить.
Я рассерженно пишу под его комментарием:
Ну забыла я про руки. Включи воображение. Читатели так делают, знаешь ли. Заполняют пробелы сами.
Он отвечает еще до обеда:
Читатель не сможет включить воображение, потому что слишком разозлится из-за того, как она сначала притянула героя к себе, а потом сразу сделала шаг назад. Ты восемь предложений описывала дерево, под которым они стоят, но не написала ни слова о самом поцелуе. Они ведут себя так, будто ненавидят друг друга. И поцелуи.
Я всплескиваю руками и пишу первое, что приходит мне на ум, – правду:
Ладно. Признаю. Я ненавижу целоваться. Это отвратительно. И негигиенично. Это странный культурный феномен. Ты хоть знаешь, сколько бактерий во рту у человека? Шесть миллиардов. ШЕСТЬ. МИЛЛИАРДОВ. Как именно, раз уж зашел такой разговор, я должна описать хоккейный матч языками в куче слюны? Ты правда этого хочешь? Если быть предельно откровенной, я считаю, что весь мир должен прекратить целоваться. Лучше нежно обниматься. Это хотя бы имеет смысл. И не распространяет мононуклеоз.
После обеда я нахожу его ответ:
Холли. Я знаю, что это псевдоним, но мне нужно подчеркнуть свои слова обращением по имени. Неважно, по какому имени. Так что – Холли. Ты правда решила писать любовные романы, но при этом не веришь в одну из важнейших заповедей романтической литературы? Влечение между двумя людьми – это самое главное. Если ты так не думаешь, лучше выбери другой жанр.
Я мешкаю, но затем отвечаю:
Но их ПРАВДА влечет друг к другу! Просто… они предпочитают держаться за руки. В любом случае романтика заключается не только во влечении, но и в привязанности. Мы же не видим, как девяностолетние старики, которые прошли через две мировые войны и вырастили пятерых детей вместе, страстно целуются на лавочке, и не думаем: «ВОТ она, любовь».
Мы видим, как они держатся за руки, как подают друг другу яичницу на тарелках, которые им подарили на свадьбу, как листают газеты по утрам и им не требуется заполнять тишину пустыми разговорами. Потому что они счастливы. Просто счастливы. Вместе. Вот почему я хочу писать в этом жанре. Я читала достаточно любовных романов, в которых герои моментально влюбляются друг в друга на конференциях и в супермаркетах.
