пернатых есть что-то враждебно-загадочное. Я был убежден, что короткохвостые поморники – злые существа.
Но большие поморники были еще ужаснее: крупнее своих короткохвостых собратьев и похожие скорее на летающих дьяволов, чем на обычных птиц. Один раз большой поморник укусил или расцарапал палец моему дяде по отцу, Тоураринну, у которого после этого пошла кровь. Когда я думал о больших поморниках, я всегда представлял себе эту кровоточащую рану.
Но мне нравились гаги. Они были добрыми, благородными, вежливыми и трогательно беспомощными. Гаги никогда не отвечали злом на зло. Я жалел их, когда люди крали у них яйца, – ведь это было все, что имелось у этих птиц.
На пляже было много чаек. Они летали высоко в воздухе, приговаривая: «Га-га-га-га, га-га-га-га». Что мне следовало о них думать? Добры ли они? Чайки никогда не нападали на людей, как это делали и короткохвостые, и большие поморники. Но я сомневаюсь, что у них добрый характер – думаю, они просто хитрее и понимают, что нападать на людей бессмысленно. Ведь люди рано или поздно сделают то, что им хочется сделать. Поэтому чайкам будет благоразумнее отыграться на ягнятах. Чайки часто кружили над склонами холмов рядом с хуторами, где новорожденные ягнята находились с матерями, и порой случалось, что чайки убивали и съедали ягнят, а хорошим птицам делать это не полагается.
И все-таки чайки были прекрасны. Крупные, радующей глаз окраски, они величественно парили в воздухе; казалось, им совершенно не составляет труда летать – такими легкими они казались. Было интересно наблюдать за их крупными сходками на илистых берегах у Лагуны под лучами вечернего солнца. Что они могут обсуждать? О чем сейчас думают? Как вообще чайки думают? Знают ли они, кому принадлежит овца, которая сейчас стоит голодная в ущелье Роутаргиль? Они наверняка знают, какие древние сокровища хранятся на пике Квеннаскаула-Тиндюре.
У гребня пляжа лежало множество красивых камней. Они были совершенно гладкими, как стеклянные шарики, самых разных форм и цветов, некоторые выглядели столь красочно, что никакой художник не смог бы изобразить такие необычные оттенки. Рассматривать их было очень увлекательно. Иногда мы брали их с собой домой и там играли ими. Когда мы немного подросли, мы начали использовать их в наших играх как товар.
Вдоль всей береговой линии тянулся темный валик из мельчайшего песка. В отлив он был довольно широким, а в прилив – узким. Его совершенно ровная твердая поверхность, четко очерченная и необычайно чистая, очень удобная для ходьбы, напоминала новый пол в гостиной. Я любил писать на ней буквы или рисовать. Я погружался в свой внутренний мир, когда смотрел на этот валик, и мне хотелось играть на нем всю жизнь.
По другую сторону находился мировой океан. Он был грандиозен, а его пучины – пугающе загадочны. В море было много ужасного и никому неведомого, и мне казалось, что все обитающие там существа должны быть несчастны: ведь море очень холодное, а его обитатели враждуют между собой и стремятся убить друг друга. И, наверное, избежать таких нападений непросто – ведь в глубине вод сложно разглядеть силуэт врага.
Мне становилось легче на сердце, когда я думал о тюленях, которые могли отдохнуть от этого жестокого мира теней, выбраться на сушу и позагорать под жарким солнцем. Там этим животным нечего бояться, ну разве что человека, который может подкрасться к ним, чтобы оглушить ударом дубинки по голове. Но подобное случалось нечасто. В море же тюлени постоянно должны остерегаться акул и недобрых китов, готовых укусить их за хвост. Мне всегда казалось, что тюлени оказались в неподходящем для них месте.
В сильный прибой море выглядело самым грандиозным и в то же время самым ужасным явлением в мире. А в штиль морская гладь была очаровательна, и мне очень хотелось выплыть в море на весельной лодке. В такие моменты я думал, что в природе нет ничего более живого, чем океан. Никакое другое явление не меняется так радикально в зависимости от погоды. Разнообразие океана, казалось, не знало границ. Каждое утро к хуторам Брейдабольсстадюра подступало новое море, которое менялось на протяжении всего дня и чаще всего обновлялось к вечеру. Море не казалось безбрежным, если смотреть на него с гребня пляжа или с хуторской дорожки в Хали. Но чем выше ты забирался на гору, тем больше оно становилось, и как бы высоко ты ни поднялся, море все разрасталось и становилось бесконечным. И воздушное пространство тоже расширялось параллельно морю. Это было крайне необычно. Морские волны напоминали по форме следы от косы в скошенной траве на лугу, а корабли казались совершенно неприметными, одинокими и незначительными посреди этого огромного пространства.
Место, где волны единой цепью из белой пены выкатывались на пляж, называлось линией прибоя. Она была видна у приливной полосы с дорожки в Хали, за исключением моментов, когда море было спокойно. Если прибой подступал с моря, в котором не было волнения, а при этом требовалось выплыть на лодке, люди говорили: «Волнение на море усиливается. Сегодня рыба ловиться не будет». При сильном ветре линию прибоя можно было увидеть намного выше гребня пляжа, а при мощных ветрах с дождем этих линий было множество, они сменяли одна другую, приходя из морской дали, перекатываясь и пенясь белизной. Прибой был такой сильный, что волны перехлестывали через приливную полосу далеко на сушу.
Звуки моря были всегда слышны в Хали, за исключением моментов, когда оно было спокойным или когда дул северный ветер. Я воспринимал эти звуки как песню моря или даже хоровое пение, потому что у океана было много голосов и его вокальные партии имели многочисленные вариации. Глубже всего во мне засела мелодия, которую можно было услышать по вечерам в спокойную погоду, но при относительно сильном прибое. Мне нравилось стоять в Хали и слушать эти звуки. Слышался ясный и легкий голос, идущий откуда-то с юга. Затем зазвучал другой такой же голос, с юго-запада, а за ним третий – с юго-востока. Потом на некоторое время установилась мертвая тишина, сменившаяся голосом, запевавшим в совсем другом тоне где-то вдалеке на востоке. Именно это «где-то» придавало мелодии таинственную глубину.
Особенно приятно было слушать песню волн в вечерней тишине при свете луны. Звук можно было сделать громче, немного изменив его тембр, если приложить ладони к ушам и двигать ухом немного вперед; а если поставить обе ладони за уши, то мелодия становилась очень громкой и звучной.
В сильный прибой звук моря превращался в сплошное плескание, тяжелое, темное,
