говорила дочь, как реагировали на ее слова? Разумеется, Таню это насторожило. К Анне Алексеевне она постеснялась обратиться. Раны, нанесенные ей общением с матерью, дедом, желание разобраться в происходящем и в людях, ее окружающих, — вот то, с чем она пришла к Логвинову.
Я вытаскиваю из конверта фотографию, сделанную в лаборатории с кинопленки, и смотрю на Пруса, как на старого своего знакомого. «Смерть таких, как ты, — сочиняю я эпитафию, — небольшая потеря для общества. Ты плохо жил и плохо умер…» Но тут же уточняю: безнравственность Пруса очевидна, однако выносить приговор — дело общества, а не одиночек. А тем более решение о жизни и смерти людей подобного склада.
Преступник нарушил закон, и, не испытывая симпатии к Прусу, я вместе с тем сознаю справедливость и необходимость наказания убийцы.
2.
— Ничем не могу порадовать, — сказал врач, остановившись у ширмы, что закрывала угол комнаты с холодным жестким топчаном и белой деревянной тумбочкой. — В прошлый раз Арбузова еще могла адекватно реагировать на внешние раздражители, а вчера ночью ей удалось украсть сто граммов спирта из ящика дежурной сестры. Весь день у нее была рвота, а сейчас состояние резко ухудшилось, приступообразная дисфория, частично антероградная амнезия.
— Объясните популярней, пожалуйста, — попросил Скаргин.
— У больной наблюдается частичное выпадение из памяти событий, предшествовавших болезни. Собственно, если вы настаиваете, можете поговорить с ней, она физически держится хорошо, но предупреждаю: результат будет мизерный.
Врач вызвал медицинскую сестру, попросил привести Арбузову. Вскоре в комнату вошла женщина, в которой Скаргин с трудом узнал Нину Кузьминичну. Лицо ее сильно изменилось: заострился нос, ввалились глаза, под ними появились темно-коричневые круги, кожа на щеках пожелтела и обвисла, а губы стали почти фиолетового цвета. Тем не менее держалась она бодро и даже улыбалась. Это дисгармоничное сочетание болезненной плоти и гипертрофированной бодрости духа делало улыбку Арбузовой похожей на жуткую гримасу театральной маски, сделанной неумелым художником. Несоответствие несколько сглаживала скудная, тоже похожая на театральную декорацию обстановка комнаты.
— Садитесь, Нина Кузьминична. — Скаргин указал на стул по другую сторону стола. — Вы меня помните?
— А как же! — Арбузова кокетливо повела плечами. — Не вы ли проникли в окошко мое, плутишка?!
— Вы помните Игоря Поликарповича Христофорова?
— «О, вихрь златой в пластмассовом широком одеянье, меня не упрекая в опозданье, лишь в неумеренном желанье, кричал: «постой!» Нравится?.. Я помню Игоря. Мне не забыть вовек его блудливых глаз, пылающих и страстью обжигающих меня.
— Нина Кузьминична, — как можно мягче сказал Скаргин, — вы просили достать для вас ключ, помните?
— О, да. Но для вас я готова сделать все. — Нина Кузьминична преданно посмотрела на Скаргина. — Я забуду его. Скажу вам по секрету: мне зубы желтые его и запах изо рта противны.
— Зачем вам нужен был ключ?
— Чтобы открыть дверь. — Арбузова засмеялась. — Неужели непонятно?
— А какую дверь?
— Не помню. Вы слишком любопытны. — Она погрозила пальцем. — Я разгадала вас. Так ревностью снедаемый Персей любви добиться хочет…
— Где же вы нашли ключ?
— Не находила я его, на гвоздике взяла.
— Скажите, а кроме Христофорова, кто еще добивался вашего расположения? — Скаргин решил изменить тактику.
— Злой демон — Фролов-искусник.
— Кто еще?
— Сосед мой — несносный Мякишев.
— Еще?
— Степан Андреич — хулиган, задира страшный, грубиян.
Скаргин невольно подался вперед, но тут же выпрямился и, сдерживая волнение, спросил:
— Как, и Степан Андреевич был неравнодушен к вам?
Нина Кузьминична томно опустила ресницы:
— Я вам отвечу «да», но Левин не был мил. — Она всплеснула руками. — Да не ревнуйте, бога ради; перед соблазном устояла я и похоти не предавалась ни с одним!
Скаргин перевел дыхание и только теперь заметил, как вспотели его ладони и лоб.
— Степан Андреевич часто приходил к вам?
— Бывало. Приставал, как все мужики. — Арбузова небрежно поправила халат на груди.
— Левин приехал к дочери?
Нина Кузьминична зашипела, приложив к губам палец:
— Никому не говорите. Это тайна!
— Разумеется. Ведь Елена Евгеньевна не хочет, чтобы Таня знала, что ее отец жив.
— Бедная девочка! — В словах Арбузовой появилась знакомая интонация. — Я падшая женщина! О, в злосчастный день судьба свела меня с Еленой, мне наказанье уготовит бог!
— Нина Кузьминична, помните, как Христофоров передал вам дубликат ключа?
— Синим сумраком одета, пред свечой упала я. Ты умчал меня в карете в рыжеватой страсти дня. Нравится?
— Очень, — заверил Скаргин. — Скажите, вы отдали ключ Левину?
— Нет, не ему. О, как вам не стыдно? Пристаете к женщине!
— Простите, Нина Кузьминична, — сказал Скаргин. — Вы когда-нибудь приходили в мастерскую к Фролову поздно ночью или утром, до того как она открывалась?
— Я вижу, вы меня за уличную девку принимаете! Ладно я прощаю вас, но чтоб без этого!
— Так вы были там?
— Вошла я в дом. В углу вдруг пискнул шут…
— Не хотите говорить со мной?
— Мне скучно с вами. Вы однообразны. Пойду-ка я лучше в палату. Скоро обед. — Арбузова пошла к двери, напевно декламируя собственные вирши. — Еще и солнца луч не дребезжит на томном крупе лошадином, когда на переезде длинном привет мой пламенный спешит…
3.
— Сплетни — не моя стихия, — словно продолжая прежний разговор, сказала Анна Алексеевна. — Мне и без того времени не хватает. Преподавать в школе, ой, как сложно. — Она заложила страницу полоской розовой бумаги и отодвинула книгу в сторону. — Сложно и интересно. — Она улыбнулась. — С каждым годом все интереснее. Никогда не любила свою работу так, как в последние годы. Каждый день как на экзамен иду, будто не учительница, а ученица. И все равно нравится.
— Вы давно преподаете? — спросил Скаргин.
— Я уже старая. В конце прошлого года отметили двадцать лет работы в школе. — Глаза Анны Алексеевны счастливо заблестели. — Представьте себе, меня даже не предупредили заранее. Пригласили в актовый зал, а там битком, все места заняты. Это в нашем-то зале — он огромный, на двести мест! Собрались бывшие ученики, родители, пионеры с цветами. А
