отмечал А. П. Богаевский, – я хорошо видел все поле сражения: оно было непривычно широко для наших сил… У красных была видна почти сплошная линия цепей; у нас – коротенькие цепочки, такие маленькие и жалкие, с большими промежутками между ними. И всё же большевики не решались атаковать нас»[189].
К стогу подъехал генерал Корнилов и, примостившись на его вершине рядом с генералом Богаевским, завёл мирный разговор, спокойно рассматривая в бинокль поле боя. А вокруг стога бушевал свинцовый ливень. Свита генерала Корнилова в открытом поле являлась отличной компактной целью для красных стрелков. Их огонь заметно усилился. Тяжело ранило офицера, приехавшего с докладом к командиру партизан.
Во второй половине дня на фронте образовалось шаткое равновесие. Обе стороны прекратили активные действия. Не жалея боеприпасов, красные продолжали обстрел долины реки Белой. Добровольческие части лишь изредка отвечали на огонь противника. У них остался ничтожный запас снарядов и патронов. Казалось, что для победы красным было достаточно малейшего порыва. Однако, несмотря на своё численное превосходство, они выдохлись. Стойкость добровольцев подорвала их уверенность в своих силах. Со стороны села Филипповского, где юнкера генерала Боровского словно вросли в землю, не отступая ни на шаг, красные тоже прекратили попытки прорвать их линию обороны.
К этому моменту Добровольческая армия ввела в бой всё, что имелось, даже конвой командующего, а боеприпасов почти не осталось. Но боевое счастье не отвернулось от добровольцев. Потеряв веру в успех, волны красной пехоты встали – для последнего рывка им не хватило решимости, у добровольцев она нашлась. Генерал Корнилов точно ухватил момент для общей атаки. И вот по приказу и без приказа измученные многочасовым боем редкие цепи добровольцев поднялись с земли и пошли вперёд на всём левобережном фронте. Неожиданно по их рядам пронеслась радостная весть – одни кричали, что полковник Покровский с Кубанской армией идёт на выручку, а другие передавали, что армия соединилась с конницей генерала Эрдели.
С правого фланга грянуло «ура!» и покатилось по атакующим цепям. Красные были отброшены и отошли в полном беспорядке. «Только тот, кто слышал тогда наше “ура”, может понять ту безумную радость, какая охватила всех нас при этом известии… – вспоминал А. П. Богаевский. – Сколько бодрости и светлых надежд влила эта весть в сердца утомленных бойцов… И когда долетела она до арьергарда, где Боровский со своими юношами, как лев, отбивал атаки красных, капитан Капелька в безумном восторге вскочил на бруствер окопа с криком: “Ура, кубанцы с нами…” – и пал, мертвый, с пулей в лоб…»[190] И хотя на самом деле кубанцев поблизости ещё не было, добровольцы уверовали в соединение двух родственных сил.
Услышав радостную весть, обоз по несколько подвод в ряд помчался вперёд. Лошади шли крупной рысью, обгоняя атакующие передовые цепи добровольцев. Среди обоза рвались вражеские снаряды, создавая замешательство, но сзади напирали новые повозки. Они рвались вперёд.
– Передай! Обозу остановиться! Впереди никого наших нет! – кричали им вслед.
Но обозные возницы и не думали останавливаться – слишком долго ждали они этого радостного момента.
Открылся путь в западном направлении. Среди кавказских предгорий, по холмистым полям двинулась Добровольческая армия, извиваясь длинной лентой. Справа и слева её провожали далёкие залпы красной артиллерии, уже не причинявшие добровольцам никакого вреда. За боевой день красные войска понесли ощутимые потери, вымотались и отстали, не организовав преследование. Лишь отдельные их отряды иногда тревожили арьергард добровольцев.
Стало смеркаться, и в какой-то момент, словно по мановению волшебной палочки, красная артиллерия замолчала. Дорога вела то через степь, то через небольшие перелески. Настроение у добровольцев после одержанной победы было приподнятое. Всюду в колоннах слышались разговоры, шутки и смех. Как будто рукой сняло усталость от многочасового боя, когда вся армия находилась на грани разгрома.
Глава четвёртая
Накануне соединения с кубанцами
Поздним вечером 10 (23) марта штаб Добровольческой армии и арьергард расположились на ночлег в станице Рязанской. На рассвете надо было продолжить движение. Встречать генерала Корнилова местные жители отправили делегацию с белым флагом. Участники делегации всячески выражали покорность и, по свидетельству А. И. Деникина, «всё порывались стать на колени».
Накануне прихода добровольцев многие жители оставили свои дома и ушли. Неуютная атмосфера раболепства царила во всей станице. То же самое в своих воспоминаниях писал и А. П. Богаевский, отмечая, что в поведении населения «чувствовался страх и неискренность». Лишь на другой день, когда штаб армии перешёл в ближайший черкесский аул, выяснилась истинная причина такого поведения местных жителей.
«…рязанские имели основание опасаться суровой кары, – отмечал А. И. Деникин. – Станица одна из первых приняла большевизм, причем в практическом его применении трогательно объединились и казаки, и иногородние. Они разгромили совместно соседние мирные аулы, а в одном – Габукае – перебили почти всех мужчин-черкесов[35]. Добровольцы в иных пустых саклях находили груды человеческих внутренностей. Несколько дней приезжали из Рязанской в аул с подводами казаки, крестьяне, женщины и дети и забирали черкесское добро… Аул словно кладбище. Среди добровольцев – разговоры:
– Если бы знали раньше, спалили бы Рязанскую.
Бедные черкесские аулы встречали нас, как избавителей, окружали вниманием, провожали с тревогой. Их элементарный разум воспринимал все внешние события просто: не стало начальства – пришли разбойники (большевики) и грабят аулы, убивают людей. В их настроениях нельзя было уловить никаких отзвуков революционной бури: ни социального сдвигания разрыва со старой государственностью, ни черкесской самостийности.
Был страх, и было желание вернуться к спокойным, мирным условиям жизни. Только»[191].
Обоз и главные силы переправились через реку Пшиш и заночевали в одном из черкесских аулов. «Взошла луна и осветила отдалённые хаты и белую вышку – минарет аула, – вспоминал В. А. Ларионов. – Сакли были пусты, обитателей в них не было. Мечеть была осквернена большевиками: Коран порван на мелкие куски и затоптан, на полу – испражнения. Мы тут же узнали, что не успевшие убежать жители аула были отведены в овраг и там перебиты. Женщины и девушки перед этим изнасилованы»[192].
«Большевики зверски расправились с мирными черкесами, – возмущённо писал другой известный участник Ледяного похода, А. П. Богаевский. – Помимо беспощадного расстрела и насилий над женщинами они жестоко мучили их. В одном доме мы нашли умиравшего старика с обгоревшими ногами, которого они засунули в горевшую печь; в других видели груду человеческих внутренностей»[193].
В мемуарной литературе есть немало и других жутких свидетельств участников Ледяного похода. Читая их, кровь стынет в жилах и невольно приходит понимание, что запредельная, чудовищная, дикая жестокость, с которой разрастался революционный террор, не поддаётся логическому, научному объяснению. Словно бы какая-то необузданная, бешеная сила поднималась из самых глубин миров ада.
В душах добровольцев нередко возникало ответное беспощадное чувство. О нём ярко написал в своих воспоминаниях И. А. Эйхенбаум: «Мы – как звери. Нет, гораздо хуже: наш
