Кончал, запивая последний толчок в мое тело — глотком виски.
— Люблю. Люблю тебя. Люблю. — И вдруг: — А ты меня нет.
Глаза вдруг мгновенно стали трезвыми, а взгляд — неуютным.
— Гер… — я свела колени, а он сделал шаг назад от стола.
— Скажи это, — потребовал он.
Расстегнутая ширинка, мятая рубашка, взлохмаченные волосы — все это никак не мешало ему сейчас выглядеть властным, злым и холодным.
Пугающим.
Требовательным.
Я лежала на столе, упираясь каблуками в его край, закрыв ладонями лицо, которое почему-то стало очень мокрым. И не могла.
Эти слова застряли в горле черствыми ржаными крошками. Ни проглотить, ни выплюнуть.
Мой последний стыд и последняя вина.
Говорят, что мужчина изменяет только телом.
А женщина — только душой.
Произнести эти слова означало окончательно рухнуть в пропасть моего греха.
Будто чудовище из «Аленького цветочка» свернулось вокруг умирающей розы и готовилось умереть само, если не услышит волшебного заклинания.
Сейчас. Как всегда
Сейчас. Как всегда
— Как всегда?.. Я домой, ты домой?
Герман словно не слышит мои слова. Глушит мотор, барабанит пальцами по рулю и ждет.
Он останавливается всегда на одном и том же месте за пару метров до двери. Здесь высокая береза и крыша подъезда перекрывают вид из окна. Можно долго сидеть в машине, не решаясь попрощаться. Договаривать не договоренное. Целоваться.
Наше маленькое лукавство.
Мы не прячемся ни от кого, не прощаемся за два квартала, не стараемся находить места, где не встретим знакомых. Но все-таки помним о том, что наши отношения — запретны. И лучше лишний раз не дразнить судьбу.
— Как всегда, — говорит Герман, глядя перед собой.
Он не тянется меня поцеловать, но я отстегиваю ремень безопасности и ловлю его лицо в ладони, чтобы поцеловать самой.
— Люблю тебя, — говорю, неотрывно глядя в его черные глаза, в которых разливается та же печаль умирающего чудовища, что в тот вечер, когда я не смогла ему признаться.
Но ощущение, что уже поздно, не хочет меня покидать.
Мы потеряли что-то очень важное и теперь все катится под уклон.
Еще несколько секунд, чтобы собраться с силами — и я распахиваю дверь машины и спешу к подъезду.
Игорь уже в курсе, что Анюту нам не отдали, а вот детям он почему-то не сообщил, и Макар с Никитой даже заглядывают мне за спину, когда я захожу домой. Ищут обещанную маленькую девочку, которая будет жить с нами.
— Я потом все объясню, — говорю им. — А пока…
Недалеко от вокзала в том маленьком городе обнаружился на удивление интересный железнодорожный музей. Деревянные паровозы со всеми детальками, аккуратно раскрашенные вагоны и даже маленькие, размером с лего-человечков куколки в железнодорожной форме продавались там по цене китайского барахла.
Я, разумеется, и думать не думала, что мне удастся перебить увлечение пиратами, но не купить такой подарок не могла.
Игорь стоит в дверях, смотрит, как я снимаю туфли, вешаю сумку в шкаф. И застываю напротив, не зная, что делать. Надо бы поцеловать, расспросить, как прошла командировка, узнать, что натворили близнецы, но мое желание восстанавливать наши отношения куда-то испарилось.
Даже не знаю, кто же в этом виноват. Неужто Герман?
И то, что он снова со мной — хотя мы понятия не имеем, что нам делать дальше.
Двое суток в поезде мы снова вели себя так, словно у нас впереди все время мир. Разгадывали кроссворды, играли в слова, пили чай с печеньем, читали — я детектив в яркой обложке, купленный на вокзале, он Пруста с экрана телефона.
Ну и любили друг друга.
Взглядами. Прикосновениями.
Жаркими фантазиями.
На столике у окна, стоя у двери, на широкой полке в такт перестуку колес.
Засыпали тоже вместе, и одной полки на двоих нам вполне хватало.
Теперь я стою перед мужем и впервые чувствую себя настолько грешной. Куда больше изменницей, чем всегда. Словно все, что было последние полгода — было случайностью. И только в поезде я наконец впервые изменила сознательно и окончательно.
— Что ж, — говорит наконец Игорь, отталкиваясь от стены и направляясь на кухню. — Ты все равно не хотела эту девочку. Надеюсь, теперь ты счастлива.
— Да, не хотела! — бросаю ему в спину. — Но я хотя бы попыталась! Я ты вообще слился.
— У меня была командировка! — он говорит чуть громче из-за того, что я все еще в коридоре, но это уже крик.
— Как удобно! Командировка именно в тот момент, когда решается судьба нашей семьи!
Прохожу за ним на кухню, но не сажусь, а остаюсь в дверях, скрещивая руки на груди.
Игорь, как назло, включает чайник, плиту под кастрюлей с супом, вытяжку и телевизор.
Словно для того, чтобы и дальше иметь повод орать.
— Я был на работе! Надо было отказаться? Вообще-то я там деньги зарабатываю!
— А я, что — фантики?!
Мне тоже приходится повысить голос, чтобы перекричать шум. Никто из нас не хочет скандала, но он получается сам собой.
— Не фантики! Но ты нужна детям! — Игорь резко двигает сквородку, она ударяется о кастрюлю, и по кухне разносится гулкий звон. — Ты их не видишь даже толком! Мать ты или не мать?
— Я их, на минуточку, родила! — вспыхиваю я. — И они навсегда — моя кровь и плоть. О них есть, кому позаботиться! Я работаю в том числе и для этого — чтобы они видели во мне мать, а не цепную собаку, которая срывается от усталости!
— Твои дети едят чужую еду! Приготовленную чужими руками! Семья — это другое!
— И зачем это нужно? Вот ты ел еду, приготовленную материнскими руками — и как это тебе помогло? Ты добрее, может, стал? Умнее? Милосерднее? — не выдерживаю я. — Что за средневековые представления о реальности?
— Да что ты понимаешь! Тебя вообще будто волки воспитывали! — Игорь повышает голос, хотя чайник уже выключился и нужды в этом нет.
— Передам своей маме, кем ты ее считаешь, — фыркаю я. — А то она тебя слишком любит!
— Передай, чтобы научила тебя любить детей! Ты так рада, что Анюту не удалось взять! Может, и родных заодно сдашь в детдом, чтобы не мешали тебе зарабатывать твои фантики и возиться с бездомными кошаками!
