изумительный. Особенно сильное впечатление производит одна балерина — тонкая, как нитка, мускулистая, угловатая, мертвенно-белая, с острым лицом, яркая. Руки и ноги у нее — как длинные иглы, все движения, как у паука. Абсолютный контроль. Впечатление несколько портит хореограф, который каждые десять минут выскакивает на сцену, чтобы объяснить, что происходит, и ответить на вопросы. Хореограф — лысый коротышка крепкого, мускулистого сложения. Лицо у него заурядное, круглое, улыбчивое; очки без оправы, майка в обтяжку, джинсы и модные кроссовки. Он машет руками, крошит воздух пальцами, шевелит ими около рта, будто пробуя на вкус каждый кусочек того, что говорит. В последней порции вопросов и ответов он произносит благодарственные слова:
— Я так счастлив… В Венеции всегда все бывает особенным: обычно в тот момент, когда спектакль заканчивается, зрители встают и спешат к выходу, а вы смирно сидите, и я страшно благодарен вам за возможность поговорить о том, что мне нравится и что я страстно люблю.
Пауза. Все присутствующие явно думают об одном и том же: «Сидим-то мы потому, что мы венецианцы, а ты нет. Так что ты должен убраться отсюда первым».
В конце концов зрители покидают зал. Я в полном одиночестве стою у выхода и пытаюсь решить, было ли приглашение Тицианы искренним или это просто итальянский способ сказать: «Увидимся как-нибудь».
После некоторых колебаний вхожу в кафе-мороженое, где уже сидит компания моего агента. Неуверенно смотрю на них издали. Тициана замечает меня, вскакивает, находит стул.
— Ну как, что ты думаешь?
— Danza belissima, conversazione brutta, — ехидничаю я, допуская ошибки. (Танец прекрасный, а разговоры нудные.)
Тициана находит это остроумным — она же не знает, что я репетировала реплику минут сорок.
— Danza belissima, conversazione brutta, — повторяет она с моими интонациями, и все смеются. — Эта девочка — феномен. Она здесь всего месяц и уже говорит по-итальянски.
— Я не могу говорить по-итальянски, — скромно говорю я по-итальянски, обожая в этот момент Тициану, — но я многое понимаю.
Разговор сворачивает на обсуждение других культурных событий в Венеции. Друзья Тицианы строят планы, договариваются.
— Может, пойдем на оперу Вагнера? — предлагает кто-то.
— Мне кажется, эта опера слишком затянута, тяжела, скучна и утомительна, — говорит Тициана, опираясь локтем на спинку моего стула.
Как это всегда бывает в Венеции, в кафе заходят знакомые или друзья тех, кто сидит за столом. Тогда они начинают кричать: «Чао! Чао! Чао, Роберто/Паола/Маурицио/Отто!»
Ближайшая, как я понимаю, подружка Тицианы — женщина с прекрасной фигурой; кожа загорелая, слегка морщинистая, правильные черты лица, изогнутые губы, миндалевидные глаза и брови дугой. Мягкие, подстриженные каре каштановые волосы падают ей на плечи. Она держится скованно, ей явно недостает обаяния Тицианы.
— У тебя вкусное мороженое? — спрашивает ее Тициана.
— Нет, сплошные сливки. Я-то думала, это будет порция мороженого и немного взбитых сливок сверху, — отвечает она, перемешивая мороженое ложкой.
— Я ела очень вкусное мороженое в Денвере, штат Колорадо, — неожиданно произносит мама Тицианы.
— Да что вы! В Америке? Точно, вы уверены? — недоверчиво восклицают все.
— Его делали супруги-итальянцы.
— А! Вот почему!
Заходят еще какие-то знакомые Тицианы и ведут на поводке милейшего рыжего бассета — приветливого, слюнявого, готового облизать всех вокруг. Он проталкивается у нас между ног и смотрит вверх умильно и весело. Когда они уходят, Тициана замечает:
— Это не простая собака. Он знает две сотни слов, не меньше. Если ему скажешь: «Где вчерашняя газета?» — он пойдет к мусорному ведру и достанет ее. А еще он умеет петь. Он живет в доме, мимо которого проплывают гондолы для туристов, и всякий раз, как под окном запоет гондольер, он бежит к окну и начинает петь: «Авуу! Аууу!» Стоит включить радио, он тут как тут: «Авуу, аууу!» — впрочем, получается неплохо. А один раз утром гондольер подплыл на своей лодке к окну и спросил: «Синьора, а где ваш бассет? У меня сегодня вечером концерт. Мне просто необходим ваш бассет!» — Мы смеемся, а Тициана добавляет: — Моя собственная собака, Коко, знает примерно пять слов: место, еда, Коко, дверь и гора. То есть она примерно понимает, куда идти. К тому же она глуховата, так что…
Расплачиваемся (кто-то, не я) и расходимся, все в прекрасном настроении. Такое спонтанное общение, вполне обычное для друзей Тицианы, для меня настолько ново, что я вынуждена себя одергивать, чтобы не прыгать ликуя и не попытаться лизнуть кого-нибудь в щеку. Вместо этого иду в кафе на Кампо Санта-Маргерита и отмечаю удавшийся вечер бокалом воды, чем привлекаю удивленное внимание группок общительных молодых людей. Не могу дождаться, когда наконец стану безмятежной старушкой лет пятидесяти с чем-нибудь и смогу проделывать подобные вещи безнаказанно.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Просидев два дня над словарем, звоню Тициане, потому что пора платить за квартиру. Передо мной лежит листок с заготовленным сценарием: я написала то, что должна сказать. Тициана очень добра ко мне и говорит по телефону медленно и четко:
— Давай встретимся на Кампо Санто-Стефано — помнишь, где мы ели мороженое после спектакля?
Я поражена тем, что хорошо ее понимаю.
Затем она говорит:
— Сколько сейчас времени? У меня тут нет часов…
И это я тоже понимаю! Почему? Потому что недавно меняла батарейку в часах и, следовательно, пришлось заранее выучить все нужные в этом случае слова. Влетев в часовой магазин, я выпалила подготовленную фразу, и все для того, чтобы потом молчать и непонимающе таращиться, когда меня спросили: «Вы наденете их на руку или хотите, чтобы я положила их в пакет?»
На место я прихожу вовремя, но Тицианы нет и в помине. Чтобы занять себя, прохаживаюсь и посматриваю на пожилых итальянских дам в очаровательных платьях с набивным рисунком. Они сидят на скамейке, щебечут и каждые три секунды начинают хохотать. Позади них, в том самом кафе, где назначена наша встреча, поедает мороженое небольшая компания. Обращаю внимание на красивого загорелого мужчину: лицо словно высечено из камня, ежик волос и поразительные глаза — синие, как льдинки. Нет, в самом деле, глаза у него, как лазеры, видны с расстояния в сотню метров. Я размышляю над тем, как неверно люди обычно представляют себе жителей Италии. Откуда взялся этот штамп — темноволосые, темноглазые, коренастые итальянцы? Те, кого я вижу здесь, почти все стройны, гибки и изящны; черты лица, кажется, представляют собой оптимальную комбинацию лучших элементов из всех, какие только встречаются.
Прямо передо мной бегает мальчонка лет четырех. У него загар совсем другой —
