представить жутко. Любимый гроссбух, к сожалению, безнадежно испорчен.
После этого я все-таки еще раз вижусь с Джиневрой. Поздно вечером мы идем чего-нибудь выпить. Небо темное, облачное, и я что-то говорю насчет зачастивших в последнее время гроз.
— Я стала бояться грозы, — говорит Джиневра.
Я пристально смотрю на нее. Это что-то необычное, она редко говорит о своих чувствах.
— Почему? Ты боишься, что тебя вместе с домом унесет ураган, как в «Волшебнике страны Оз»?
— Да… то есть нет, просто, когда видишь мощь природы… Я вообще замечаю, что у меня появилось много страхов, которых раньше не было.
Я жду, что она расскажет об этом более подробно, но Джиневра замолкает.
— Это признак депрессии, — предполагаю я.
Джиневра коротко хмыкает, как бы говоря: «Э, кто знает, может, ты и права, а может, нет», — и тема закрыта. Она говорит, что провела день в гостях у дедушки и бабушки.
— У них замечательный дом на Фондамента Нуове, напротив кладбища.
— Мой любимый вид в Венеции…
— Это вообще интересная история, потому что они родились не здесь. Они не венецианцы. Мой дед плотник и, когда приехал сюда, был совсем бедным. Надо было очень много работать, и он работал. В конце концов они с бабушкой смогли купить дом, в котором живут сейчас.
— Вот тебе готовый сюжет для романа. Чем не история?
— Это хорошая история, — признает она. — Я росла, окруженная запахами дерева, воска и мастики.
— Прекрасно! Это история для Джордж Элиот[20]. Приезжает бедная семья, в ней подрастает умненькая внучка… или Умберто Эко? — Говорю это только потому, что в магазине за Сан-Марко сейчас огромная витрина с его книгами.
Джиневра взмахом руки отметает возможную аналогию:
— Эко — великий нечитаемый автор. Если хочешь почувствовать себя интеллектуалом, купи его книгу — но не оставляй у себя. Подари кому-нибудь на Рождество. Так ты можешь оказать честь своему другу: «Я отношу себя к разряду интеллектуалов, а поскольку и тебя считаю интеллектуалом, то дарю тебе эту книгу». Никто еще не прочитал ни одной его книги, кроме «Имени розы».
— А фильм ты видела?
— Ой, господи…
— Вот именно! А у монахов там такой вид, как будто они думают: «Не могу поверить, что Шон Коннери явился сюда расследовать убийства в нашем монастыре. А мне-то казалось, что он артист…»
Наконец она уезжает на каникулы, и я теперь предоставлена самой себе. В один из августовских дней захожу в кафе за шариком мороженого — и что я вижу перед собой в очереди? Крохотная, тоненькая японка-монахиня, бегло болтающая по-итальянски. На ней чистое — ни пятнышка — белое платьице, как у маленького ребенка, и подобающий головной убор. Она покупает две огромные упаковки мороженого и отдельно вафельные рожки. У монашек вечеринка, у монашек вечеринка! — первое, что приходит в голову. И ведь, похоже, она здесь постоянный покупатель: кое-кто из служащих выглядывает из подсобки, с ней весело здороваются, болтают. К слову, я вдруг поняла интересную вещь: когда бы я ни встретила в Венеции монахиню, у нее в руках обязательно или торт, или большой оливковый хлеб.
В августе заканчиваю кусок работы и решаю отметить это, подарив себе билет на представление в палаццо Пизани, за Кампо Санто-Стефано. Это балет в постановке хореографа Мауро Константини.
— Вы имеет право на какие-то скидки? — спрашивает девушка в кассе.
— Нет… — Я просматриваю список возможных льготных категорий. — У меня нет карты «Rolling Venice», и я не аспирантка.
— Но вам ведь еще нет двадцати шести?
— Совсем недавно исполнилось, день рождения был, конечно, не вчера, но пару недель назад, — объясняю я сокрушенно.
— Ах, отлично! Тогда я сделаю вам подарок на день рождения, — решает она и продает мне билет со скидкой.
Хохоча от радости, я бегу к Кампо Санта-Маргерита, захожу в первое попавшееся кафе и угощаю себя лазаньей на ужин. Об ужине: дешевизна (семь евро — дешево для Венеции) должна была бы меня насторожить. Официант кладет передо мной бумажную салфетку-скатерть и пластмассовый контейнер, в котором бултыхаются пластмассовые нож с вилкой и влажная салфетка в пакетике. А вот и лазанья — ярко-оранжевая, обжигающе-острая, прямиком из микроволновки и совершенно размякшая по краям. К ней — две черствые белые булочки. Еда из самолета. Ну и черт с ней.
Я наблюдаю, как опускаются сумерки. В девятом часу добираюсь до палаццо, прислоняюсь к стенке и смотрю, как подтягивается публика. Как всегда безупречные пожилые венецианцы, ухоженные женщины с идеальными прическами, молчаливые мужчины… Почти нет туристов (себя я считаю за половинку туриста). Неожиданно замечаю Тициану, агента по недвижимости, — ее ни с кем не спутаешь: поджарая, длиннорукая, с приподнятыми плечами и в развевающихся русалочьих одеждах. Она ловит мой взгляд, в первый момент удивляется, потом улыбается, поднимает глаза к небу и с распростертыми объятиями идет навстречу. Я застенчиво сияю.
— Ты одна? — спрашивает она по-итальянски.
— Да, — блею я.
Она берет меня за руку:
— Идем со мной.
Тициана представляет меня своим друзьям: женщине, которую я раньше встречала на коктейле в «Metropole», паре мужчин лет по пятьдесят с лишним — все с мягкими, интеллигентными лицами. Здесь и ее мама, сидит в сторонке, рядом пара костылей. Мама у Тицианы плотная, вид у нее очень здоровый, цветущий; крепкое квадратное загорелое лицо, короткие седые волосы. Она в шелковой блузе навыпуск и брюках.
— У нее проблемы со спиной, — поясняет Тициана. — Ей семьдесят шесть лет.
— Вот это да! В вашей семье все так молодо выглядят, — говорю я по-английски. Мама выглядит на пятьдесят.
После этого мы поддерживаем общий разговор на итальянском — Тициана не разрешает мне говорить по-английски. Когда публики становится больше, ускальзываю со словами: «Надо идти, у меня место в середине ряда», — в итальянском политесе я пока разбираюсь не очень хорошо и боюсь задержаться слишком надолго, показаться навязчивой. Тициана берет с меня слово, что после спектакля я найду их в соседней джелатерии и мы вместе угостимся мороженым.
У меня удобнейшее место во втором ряду: передо мной сидит маленькая девочка. Ее громадный папаша сидит рядом, держа на коленях второго ребенка. Женщина справа лениво, на итальянский манер, усмехается с грустным видом: ей совсем ничего не видно. «Со мной это всегда происходит», — шепчет она, покорно и безропотно улыбаясь. Ей чуть за шестьдесят, изящная фигура балерины, аккуратный, из белого льна, костюмчик с юбкой, уложенная стрижка — она миловидна, как дорогая кукла. В соседнем кресле, развалившись, сидит ее супруг; то и дело он тянется к ней и ребячливо что-то шепчет ей на ухо.
Спектакль
