зеркале, как лицо блестит от влаги, хотя Вики ещё не умывалась. Пытается посчитать, сколько капель зависло на ресницах перед свободным падением, но, от чего-то, сбивается. И лишь после подносит триммер к своей обкромсанной, уродливой копне волос, где каждая прядь теперь чужая.
— Не смей! — Люцифер перехватывает запястье, когда зубчики почти косаются лба. — Не смей, Непризнанная! — Наверное он не знает, что за машинку она сжала до хруста, но улавливает суть. — Дай её мне. Давай… Вот так. Вот так, моя хорошая… Ты цела, ты прекрасна, твоя грива отрастёт, не успеешь заметить. — Лица своего «незнакомца» Вики не видит, полностью проваливаясь в водолазку, стискивая ту вместо триммера и отчаянно воя ему в грудь, пока её просто гладят по макушке.
— Я… я… я похожа на одуван! — Она орёт это куда-то в самый центр груди и думает про рогатого барана. Овна. Тот точно имел место быть. — Я не хочу быть одуванчиком!
— Ты не похожа на одуван, ты похожа на очень красивую женщину, — его тембр становится наигранно-фривольным, потому что меньше всего Виктория ценит жалость к себе. — Вероятно это как-то связано с тем, что ты и есть очень красивая женщина. Ты — самая красивая женщина, Уокер, которую я знаю.
— Красивые женщины не носят такие причёски-и-и… — истерика превращается в детскую нелепость.
— Сходишь к цирюльнику, и тот всё подравняет, Непризнанная, — её колотит так, что Люций вынужден сжать объятия посильнее.
— Ты не понимаешь, — вдруг совершенно спокойно, морозным, мёртвым шёпотом выдыхает она, — я не могу ходить с «причёской» убийцы. Я не могу с ней ходить, сидеть, дышать. Я даже уснуть с ней не смогу. Это уже не мои волосы. С ними сделали то, чего они не хотели. И теперь я должна от них избавиться, как преступник избавляется от улик.
А ей хуже, чем она выглядит, осознаёт демон и стискивает Вики до хруста. У него нет в голове примера, как исправить поломку внутри Уокер, нет ни единого опыта починки Непризнанных, и сын Сатаны понятия не имеет, что такое поддержка на сухом языке психологии, поэтому делает то, что всегда получалось — разворачивает спиной, прибивая к себе, как к спасительной скале, покрывает обнажённую шею чередой поцелуев, поднимает её неровные волосы, где-то срезанные до лопаток, а, в иных местах, едва достающие до плеч, и торгуется.
— Сделка, Виктория. У меня есть для тебя отличная сделка. Предложение актуально только сегодня, только сейчас, только для самых красивых женщин на свете.
— Какая-такая сделка? — Сначала она недовольна кривится, глядя на своё отражение, но то, как «Смит» собрал её лохмы, выглядит симпатично. А ещё её раздирает любопытство: с одной стороны хочется обрить себя налысо, поскоблив черепушку триммером, с другой — узнать, что он придумал.
— Я сам подравняю тебе косы, чтобы ты могла ходить, сидеть и дышать, пока в этом дивном городе не заработают цирюльни.
— Мужчина! — Не выдержав, она прыснула, закрывая рот ладошкой. — Если ты назовёшь парикмахерскую цирюльней ещё раз, специально для меня туда завезут брадобреев!
— Сговорчивая, — он шепчет это и слишком хорошо пахнет. — Раздевайся.
— Кхм, ты уверен, что правильно понимаешь задачу?
— Я — стилист, я так вижу, — с самым важным видом кивнул её гость. — Раздевайся и залезай в ванну: если не намочить твои волосы, гарантии никакой.
Пара глаз в зеркале сталкивается, и она легко кивает с той своей особой, чудесной беззаботностью, с которой он познакомился даже раньше, чем с Викторией.
Однажды.
На школьном дворе.
Совершенно нагая, девушка опустилась на дно ванной, поворачивая к нему затылок, и зажмурилась. Всё равно тут слишком темно, чтобы руководить процессом, и мяч на его стороне. Он видит, а она чувствует. Этого достаточно, чтобы фиксироваться на струях воды из душа, который Люцифер включил и мягко перебирал волосы пятернёй, выравнивая импровизированное «полотно».
— Нож-жницы? — Она запнулась. Ничего колюще-режущего рядом с собой не хотелось видеть до животного ужаса, но «Смит» словно прочитал мысли.
— Они не понадобятся.
— Колдовать будешь?
— Самую малость.
— Магия запрещена вне Хогвартса!
— Сообщишь в Ватикан?
— Они отлучили меня от своей церкви.
— Не дёргайся, — нет никаких звуков, лишь пара щелчков его пальцев, но Вики знает — процесс идёт.
— А то что?
— А то я сделаю тебе стрижку бедного викторианского мальчика, который поест только в том случае, если господин кинет ему шиллинг за начищенные ботфорты.
— Ого, ты читал Диккенса.
— Скорее, был знаком.
— Люций… — она набирается смелости и воздуха, прежде, чем выпалить нечто важное.
— Уокер?
— Это самый… это самый эротичный момент во всей моей жизни!
— С-славно, — он странно растягивает слово и вдруг сжимает ладонь на её голом, мокром плече. А когда, спустя секунды, Виктория привыкает к горячей коже, становится понятно, зачем. Ответная реплика не звучит из уст демона, но он всё равно ей ответил: его дрожащая рука лучше всех слов и любых доказательств.
— Ну что там?
— Выглядит… ровно.
— Извините, а вы точно цирюльник? — Язва. И передразнивает.
— Встань, я смою с тебя кончики.
— Кончики кончили, — глупо хихикает Вики.
— Пока нет, — его тон резко меняется, становясь утробным, урчащим, — но сейчас мы перейдём к оплате моих эксклюзивных услуг.
Поэтому всё последующее уже не вызывает удивления: она вытягивается, а он водит рукой по её спине, щедро обливая из лейки, она прислоняется к кафельной плитке, выпячивая бёдра, а его пальцы оказываются между, она жалобно умоляет присоединиться к ней в ванне, а он говорит, что это неправильно, что это опасно, что это может убить и что им не следует.
И стаскивает с себя одежду.
* * *
Детёныш антилопы встаёт на ноги в течении часа после рождения. В противном случае его лёгкие толком не раскроются, он окажется в зубах хищника и будет тем, кто не прошёл естественный отбор.
Приплод синего кита умеет плавать с первых секунд жизни, а на протяжении вскармливания, пока телёнок следует за своей матерью, ежедневно он набирает по сто килограммов.
Люций не знает никого более беззащитного, чем человеческий младенец хоть смертного, хоть бессмертного производства, но думает только об этом призрачном, аморфном существе, лишённом инстинкта самосохранения и способности выжить.
Он рухнул у дивана, кладя свою голову рядом со спящей Уокер, и во сне она обвила его за шею, лишая возможности шевелиться.
Честности ради, он даже дышит через раз и настолько демонстративно игнорирует часы на стене, что готов сообщить время с точностью до секунды.
Десять сорок восемь.
У них могли бы быть дети. Наверное, парочка. Не сейчас и не здесь — здесь их быть не может,
