что однажды снова выйду замуж? Нет, тогда мне казалось, что жизнь кончена, и в ней больше никогда не будет ничего хорошего. Что хорошего могло случиться, когда тот, кого я полюбила, за кого вышла замуж, надругался и выкинул из своей жизни?
Но вот рядом со мной человек, который меня спас — и о чем еще мечтать, чего еще хотеть?
Мы будем счастливы. И не имеет значения, где жить: в Бентеноне или в Просторном уделе, если рядом с тобой тот, кто готов разделить эту жизнь не на словах, а делами. И дело у нас было: я собиралась и дальше помогать Аррену с его зеленой кухней. Мы не сможем перевернуть и исправить мир так, чтобы люди, похожие на Энтони Локсли или Марти, взяли и исчезли из него и никому больше не причинили вреда. Но мы можем делать то, что в наших силах там, где живем. Иногда этого достаточно.
Ведь Аррен хороший человек. Страшно было представить, что он чувствовал, когда король сделал его соучастником своих преступлений. Но теперь, когда все короли были так далеко, Аррен начал жить заново — и протянул руку, чтобы мы вместе пошли по новой дороге.
От мыслей об этом на душе становилось светло и радостно. Сердце замирало — думала ли я, что однажды стану такой счастливой?
В дверь постучали — вошел Аррен, увидел, что я рисую, и, посмотрев на мою акварель, одобрительно произнес:
— Мне нравится. Надо сделать рамку и повесить в гостиной. Зимой будем смотреть и вспоминать, как хорошо было летом.
— Вряд ли наш учитель рисования думал, что я буду писать северные виды, — ответила я. Добавила еще несколько легких мазков, и рисунок сделался ярче и свежее.
— Напишешь еще что-нибудь в этом духе? Виды озера, например? Мне там понравилось.
— Обязательно напишу, — я отстранила акварель, оценивая то, что получилось. Пожалуй, наш учитель рисования, строгий господин Берг, был бы мной доволен. — Ох, Аррен, мне до сих пор не верится.
— Что мы в ссылке на севере? — уточнил Аррен, усаживаясь в кресло напротив. — Вернее, в добровольном переселении под наблюдением и с поддержкой инквизиции. Так написано в наших документах.
— Что мы поженимся.
— Обязательно, — серьезно, даже чуть сурово произнес Аррен. — Через десять дней, когда закончится срок траура, нас обвенчают. И вы, будущая госпожа Эленбергер, можете даже не сомневаться: я сделаю все, чтобы вы никогда не пожалели о своем согласии.
Когда Энтони Локсли говорил о нашей будущей семейной жизни, то разливался соловьем, почти цитируя любовные романы. Путь наш будет устлан розами и озарен летним солнцем даже в самую студеную зиму, божки любви благословят наше ложе, и счастье, которое мы будем испытывать каждый день, увеличится стократно с каждым ударом сердца. А я слушала его, верила в эту развесистую клюкву и восторженно мечтала о том, какими будут наши дни и ночи. Наивная влюбленная девочка… Сейчас мне было стыдно вспоминать о том, какой я была. Впрочем, девушек никто не учит снимать лапшу с ушей — эту науку потом преподает жизнь, и очень строго.
Энтони Локсли говорил о любви, но все это были только слова. А к Аррену я будто приросла душой — и это было сильнее всех слов.
Это было настоящим.
— Я и подумать не могла, что однажды окажусь на севере, — призналась я. — И что буду счастлива на севере. И не захочу уезжать отсюда.
Аррен рассмеялся. Его лицо словно бы озарило изнутри мягким светом белой ночи.
— И я не мог. Когда часть моей души умерла, то я думал, что никогда больше не буду счастлив. А потом одна несчастная дева решила утопиться возле моей зеленой кухни. И стало ясно, что жизнь скоро изменится.
— А можно ли ее воскресить, ту часть твоей души? — спросила я. Наверняка ведь есть способ — значит, надо его найти! Аррен никогда не говорил, тяжело ли ему жить, но я понимала: тяжело. Он неопределенно пожал плечами.
— Говорят, что для этого надо умереть. Но я бы, честно говоря, еще пожил. Особенно в твоей прекрасной компании.
По комнате будто прошел студеный ветер. Нет, нет. Я и думать не хотела о том, что буду делать, если Аррен умрет. Вот тогда для меня точно все кончится. Аррен словно понял по моему лицу, о чем я думала — он поднялся, подошел и протянул руку, я поднялась навстречу и, обнявшись, мы какое-то время стояли молча.
— Обещай, что с тобой ничего не случится, — негромко попросила я. — Аррен, обещай, прошу.
— Со мной ничего не случится, — откликнулся он. — И с тобой тоже. Мы будем жить долго и счастливо… и кажется, я придумал, как подарить тебе справедливость.
* * *
Аррен
Последняя ночь Марти на земле прошла спокойно, словно мертвец решил больше ни с кем не связываться или сделал все, что считал нужным. Утром Лемпи, подавая завтрак, сказала:
— Ну вот, дотерпели. Теперь все попроще будет.
На похороны мы с Джейн решили не ходить. Бертран отправился к поселковому голове выразить наши общие соболезнования и, вернувшись, сообщил:
— Там почти никого нет. Не любили здесь покойничка.
— Неудивительно, он был редкостной дрянью, — заметил я, опрыскивая растения от жуков. Казалось бы, сорняки обладают крепкой натурой, они способны расти, где угодно, хоть на камнях, но надо же, и у них есть свои вредители. Зеленая кухня нашими стараниями обрела почти приличный вид. В следующем году, конечно, надо будет сделать нормальные грядки, а не то, что сейчас, просто торопливо сколоченные рамы для аккуратности.
А будем ли мы здесь в следующем году? Вдруг сила, которая нарастает в Джейн, сможет смести мой Кокон? Король Рупрехт пошел в батюшку, своего ни за что не упустит — и Джейн станет послушно выполнять его приказы, как я выполнял распоряжения Генриха.
Мне сделалось не по себе. Я покосился на Джейн, которая возилась с трицветком, и спросил:
— Как там твоя забота поживает?
— Вроде бы на стеблях намечаются бутоны, — задумчиво ответила Джейн. — Но они совсем маленькие. Я не уверена.
— Будут бутоны, куда им деваться, — улыбнулся Бертран. Должно быть, раньше в нем не было страсти к огородничеству, но сейчас он справлялся с сорняками с таким видом, словно прополка была главной радостью в его жизни. — Терпение и труд все перетрут. Кстати, про растения! На похороны пришел Джереми Коскинен и его сыновья. У всех броши с дубовым листком. И выглядели эти здоровяки очень довольными.
— Тут весь Кассулантинен доволен, — пробормотал я. — И у каждого был мотив.
— Верно, — согласился Бертран,
