что дальше ей совсем невозможно в таком положении существовать. На фабрику ее путь, или она подаст заявление в военкомат и разделит судьбу мужа.
— Вот именно! Только о нем ты и должна помнить ежедневно и ежечасно. Точно, точно, голубушка! — закивал Окуз в ответ на ее слова. — Помнить и не осрамить его перед народом. Бросить родных здесь без присмотра и бежать куда-то. Перебирайся ко мне… Сообща мы продержимся, найдем чем помочь малышам и матери, а потом я место подыщу, забронирую честным законным путем. Почва уже подготовлена. Решай! Соглашайся, иначе и я не могу быть спокоен за тебя. Имей еще вот что в виду, — часто дыша и вкрадчиво глядя в лицо Гулялек, продолжал он. — Имей в виду: люди разные шатаются туда-сюда, а ты одна в доме. Упаси бог, заберется человек со злым умыслом.
— Ах, я и переходить боюсь!.. Не знаю, как быть мне, — терзалась пуще прежнего Гулялек.
— За квартиру боишься?
— Нет, но что станут болтать люди?
— Люди, люди! До тебя ли им сейчас! Кто нынче о таких вещах думает? — беспечно засмеявшись, успокоил солдатку Окуз, а затем довольно убедительно стал толковать о своем бескорыстии. Ведь ему-то здесь, в сущности, пользы нет ни малейшей, а хлопочет, старается он исключительно ради ее благополучия.
— Ах, братец мой, я не знаю! — беспомощно вздохнула Гулялек и зажмурилась, а когда открыла глаза, решительно сказала: — Знаешь, напишу я Готчаку, с ним посоветуюсь. Без него ведь я шагу никогда не ступала в серьезных делах.
— Ого!.. Ну, уж совсем здорово! — переполошился Окуз и даже вскочил со стула, начал быстро ходить по комнате. — Впрочем, дело хозяйское, голубушка, я вмешиваться не хочу, только не вышло бы как в пословице — пока раб осмелится поважничать, праздник кончится… джык, джык… джы-ы-к!.. Написать туда, получить оттуда, глядишь полгода минет, а на такой срок нас-то хватит ли?
— Я спрошу мать! — уцепилась было за последнюю надежду Гулялек, но теперь уже все в ее устах звучало слабо и сама она чувствовала себя разбитой и беззащитной.
Она взглянула в лицо Окуза, точно это был священник, исповедовавший ее, и он сказал:
— С матерью переговорено.
— Когда?
— Сегодня утром.
— И что она?
— Если б я поступил согласно ее желанию, то не стал бы точно адвокат вести утомительные словопрения. Будь по ее, достаточно было бы молвить одно единственное слово: пойдем!
Выбив у солдатки последний козырь, Окуз низко склонился над ее креслом и уставился в ее прекрасное испуганное лицо долгим немигающим взглядом.
Знакомый голос
В полночь поезд дальнего следования остановился у Ашхабадского вокзала, и среди прочих пассажиров на платформу вышел Готчак. Он не писал о ранении и двухмесячном пребывании в госпитале, не хотел расстраивать жену, да и неизвестно было, куда после госпиталя: снова на фронт или домой на длительный срок. В первом случае, он намеревался сообщить тотчас после заключения врачебной комиссии, описать все, как положено, но сейчас ему дана полугодовая отсрочка и Готчак решил известить о приезде телеграммой из Самарканда.
Приезжих встречали, на перроне шумел, суетился народ. Готчак минут десять стоял возле вагона, оглядывался кругом, а затем взял вещички и зашагал к выходу в город. Толпа рассеялась и стало уже ясно, его никто не встречал. Неужто поезд шел быстрей телеграммы, смущенно подумал он, и, спустившись по ступенькам, стал искать на площади машину.
…Позади ужасная днепровская переправа, утомительный и опасный рейд к Днестру и дальше, а там — новая переправа, где ему здорово не повезло: на правом берегу Буга, в удачном стремительном наступлении, его ранило осколком снаряда. Позади — госпиталь в скучном заволжском городке, перед ним в получасе ходьбы по ашхабадским улицам — родной дом.
Машины на площади не попалось, но груз фронтовика не тяжел, и он с вокзала шел пешком. Тут ясно, где свернуть направо, где прямиком миновать аллею, сокращая расстояние и время. Деревья по-осеннему пахнут пересохшим листом и пылью, и все это свое, знакомое, а вон и высокий забор, дом, до него дошел бы он с завязанными глазами. Слоено не веря в счастье возвращения и предстоящей встречи, Готчак прочитал в свете электрической лампочки название улицы, номер дома и тихо постучал в окно.
Он улыбался, счастливый от предстоящей встречи, и ему вдруг стало жалко в такой поздний час будить Гулялек. Постучал еще раз. За стеклом никакого движения. Тогда Готчак шагнул к другому окну, постучал громче, приложил ухо к стеклу и прошептал в недоумении: «Раньше она чутко спала». Забарабанил еще сильней — и опять толку никакого, и тут он заключил и даже выговорил вслух, обращаясь к темному окну перед собой:
— Понятно! Я зря стучу, когда ты ушла к матери. И правильно сделала. В этакую темень одной… одной тебе… жутковато. Ты ушла рано, прямо с работы, потому и не получила телеграммы.
Теща отозвалась тотчас, едва он прикоснулся к косяку. Окликнула из-за двери:
— Кто там?
— Я, Готчак, — сказал он и мигом зажегся свет и дверь перед ним распахнулась настежь.
— Вай, Готчак! Слава богу!.. Вот ты и приехал! — переполошилась теща, обнимая его и сияя от радости. — Когда же ты, сынок мой, приехал?
— Сейчас только.
— И — к нам?
— Нет, сперва заглянул к себе домой, но Гулялек там будто нет, — отвечал он неуверенно.
— Вай, Готчак-джан, ты и не знаешь: она ведь в эти дни проживает в доме Окуза, — простодушно объяснила теща, забыв впопыхах предложить приезжему раздеться или хотя бы сесть с дороги.
Они стояли в коридоре под лампочкой. Готчак только чемоданчик опустил на пол и даже вещевого мешка с плеч не снял. Он глядел на женщину вопрошающим взглядом, а та рассказывала:
— Как-то Окуз сам ко мне явился, чего-то приволок, — он нам частенько продукты носит, — а в тот раз явился будто за советом. Гулялек совсем молоденькая, не годится ей одной жить в отдельной квартире, как бы, мол, беды не накликать! Пусть уж лучше, дескать, живет в его доме. Готчак, говорит, велел присматривать и оставил ее на мое попечение. Вот так, в его доме…
— Не пойму?.. Она сейчас в ауле? — нетерпеливо перебил Готчак.
— Нет же, нет, в городе, — отвечала теща. — Я предупреждала Окуза: неловко, неприлично это. Если дочка одна боится, пусть к нам идет, места хватит, да он, верно, подговаривал ее. От работы все отговаривал ее.
Готчак не мог слушать далее и остановил ее, пробурчал отрывисто:
— Понятно. Все понятно!..
— А она прибегала, кажется, вчера, да нет, сегодня утром. Невеселая!.. Стыдится и только твердит: «Если Окуз не
