скверные дни. Они баррикадируются, в Цфате много погибших. Люди, недавние соседи, убивают друг друга, слишком много всего написано, напечатано и принято на веру: зачем иначе неграмотные учатся искусству чтения…
Броневики спасают целые городские кварталы, врачи налагают целебные повязки — только от огня мало что помогает, от шумного, очищающего. В Иерусалиме выгорает некая улица. Остаются лишь каменные стены, тёсовый камень из каменоломен Соломона, почерневший от пожара, никуда не годный. Жители мало что спасли. Некогда состоятельные, теперь они стали нищими; кто возместит им ущерб, раз они живы? Из одной квартиры не уберегли ничего — ни стола, ни ковра. Жилище человека, которого звали де Вриндт, огонь уничтожает целиком и полностью. Тщетно брат в Роттердаме будет ждать наследства, памятных вещиц, сувениров. Полиция в свое время опечатала квартиру; а теперь не до обязанностей перед наследниками, теперь хватает иных забот. И огонь с грохотом врывается в наконец-то треснувшие двери. Длинный язык пламени мчится по коридору, прохладный вечерний ветер помогает опустошительной стихии. Огонь набрасывается на книги; потрескивая, шумно взбухая, срывает занавески с фолиантов Талмуда, с раввинских шедевров, молитвенников, комментариев и светских европейских сочинений. Цветные ковры на стенах в мгновение ока чернеют, оборачиваются вихрем пепельных хлопьев и дыма. Деревянные стеллажи безропотно становятся очагами глубинного пожара, сами книги горят медленно, плотно спрессованные страницы занимаются с трудом, но если уж займутся — не потушишь. Заодно пламя дочиста вылизывает письменный стол, оконные стекла лопаются от жара, и опаленные листы бумаги летят-кружатся в дыму, затянувшем квартал. Нет более четверостиший, полных человеческого упрямства, нет записок о жизненных муках и противоречиях, нет календарных записей: «В половине шестого С.». В эту квартиру не направляют струи брандспойтов, ведь нет никого, кто бы этого потребовал. Потому-то огню хватает времени уничтожить все; кажется, в этом и состоит его зловещая задача. Не отпугнут его ни молитвенное покрывало, талит в синем, расшитом золотом бархатном чехле, ни ремешки с черными кожаными коробочками, называемыми «тфилин» и содержащими пергаментные свитки со стихами Торы, священные изречения, хранившиеся в шкафу, в правом нижнем ящике, в шелковом мешочке. Сам письменный стол, за которым разыгрывалась бурная жизнь человека по имени Ицхак, теперь действительно становится алтарем всесожжения. И однажды, когда рабочие с кирками будут сносить полностью выгоревшие руины домов, кто-нибудь из них, возможно, найдет на полусгоревшей доске плоский кусочек серебра, растекшийся как расплавленный свинец, на котором дети гадают в сочельник; и если работяге повезет, он сунет этот плоский слиток под рубашку, а вечером продаст местным торговцам, на вес. А затем монеты, прошедшие через руки де Вриндта, превратятся под умелыми пальцами йеменцев в филигрань, в тонкое плетение, в искусную оправу перстней, треугольных как епископские митры, с отверстиями для бирюзы, в длинные цепочки, в тяжелые браслеты с выпуклым узором, сделанным вручную, — вот и все, что останется от материи человеческой жизни. Мертвые мертвы, и память о них исчезает…
Так происходит в городах. Но что суждено поселениям, рассеянным по стране, разбросанным на побережье меж Ришон-ле-Ционом и Атлитом, цветущим во внутренних районах меж Беэр-Товией и Зихрон-Яаковом или Кфар-Бадуей? А главное, что творится в Эмеке меж Хайфой и Бейсаном, в комплексе меж Седжерой и Дганьей и в самых северных областях Верхней Галилеи, где от Мишмар-ѓа-Ярдена на востоке, Рош-Пины на юге, Йесуд-ѓа-Маалы на западе еврейская территория расположена в горах, не говоря уже о приграничных поселениях Метула, Кфар-Гильади, Тель-Хай? О них ничего не известно. Телефон работает с перебоями, потом вообще отключается; но прежде чем связь пропадает, слышны возбужденные голоса.
О чем они говорят? По всей стране эхом разносится: ружья! Трактористы, копатели канав на дренажных работах, работники плантаций, сеятели, ирригаторы, скотники, конюхи — поселенцы сельскохозяйственных ферм, товариществ, мелких усадеб — все эти отряды, пункты еврейского обновления, связанные созиданием и жизнью, укоренившиеся здесь благодаря пяти-, десяти-, двадцати-, тридцатилетним усилиям, — все эти люди мертвой хваткой вцепляются в свою землю и жаждут одного: оружия! В неспокойные послевоенные времена оно у них было, в 1921 году они его использовали. С тех пор оно, хорошо смазанное, лежало в запечатанных арсеналах; кое-кто бросил свое оружие в Иордан — кому в Земле Израиля нужно ружье? Сегодня оно необходимо; вопрос лишь в том, как его получить. Арабские деревни, построенные на холмах или укрытые в ущельях, расположены стратегически лучше, чем еврейские поселения в долинах, у подножия гор; да разве при покупке земли кто-нибудь учитывал стратегические соображения? Там, где английский приказ очищает населенные пункты, они и без того обречены разрушению; но сгорают и сеновалы и запасы соломы Бейт-Альфы, Эйн-Харода, Тель-Йосефа. У арабов оружие есть; бедуины, пасущие стада на холмах и в предгорьях Галилеи, весело стреляют вниз, в барачные поселки, квадратные дворы, которые сверху отлично просматриваются. Там по дворам водят бесценных коров, там снует птица, выращенная с огромным трудом, — давайте истребим эти вредные новшества и вернем себе землю, нашу давнюю землю, проданную евреям.
Но они не приняли в расчет шоферов. Полиция держит под контролем дорожные перекрестки. Конные жандармы — люди лейтенанта Машрума, местные полицейские из довольно крупных узловых пунктов — сплошь арабы, немногочисленных евреев мало-помалу либо уволили со службы, либо задействуют в городах. Полиция внепартийна, отвечает за поддержание порядка. Владение оружием под запретом. Тот, кто нелегально перевозит или распространяет оружие, подлежит уголовному преследованию, а оружие, конечно, конфискуется. Повсюду из засад обстреливают проезжающие еврейские автомобили; стрелков в арабских деревнях не поймаешь, как не поймаешь любителей гашиша на улицах египетских предместий, ведь построены они очень хитроумно, с множеством закоулков. Но евреи-шоферы продолжают ездить. Некоторые одолевают за дни беспорядков по две тысячи километров. Везут овощи, но под овощами спрятано оружие. Везут страдальца, которого — большая редкость в Палестине — укусила змея, везут далеко, к врачу; умирающий парень стонет на ковре, а под собой чувствует что-то твердое, длинное — ружья. Им и Метула на севере не слишком далеко, и Маркенхоф на востоке, где немецкие ребята намерены защищать свою жизнь, не слишком уединен — светлоглазые, загорелые водители доберутся куда угодно. Если британский араб-полицейский перекрывает главные дороги, они едут горными дорогами, старыми проселками, заброшенными после постройки более современных и лучших шоссе, — словом, шоферы будут в нужном месте: товарищи в беде, евреи, можно ехать и ночью, благо ночи-то светлые.
Вот так, повсюду, евреи защищаются своими силами. Работают не в поле, а строят укрепления и канавы роют не для орошения, хотят жить, оборонять свой инвентарь, засеянное поле, жилой барак, дом своих детей. Да, стайки малышей, самых
