Книга Ропот - Василий Сторжнев

что в первую очередь эта болезнь бьёт по самому поэту, доводя его до наивысшего исступления в попытках объять абсолют, загнать недостижимые смыслы в клетки слов, беснующуюся экспрессионистскую ярость чувств в кубистские рамки. Обессиленный поэт падает, попадая в пыточную камеру разума, заставляющего его предпринимать всё более убийственные попытки обуздать поэзию. Это дикая, нервная энергия, восстающая против своего дрессировщика. Кто вырвал нерв, вывернул нутро наружу и представил всем свой освежёванный труп, тот стал поэтом»-

— «Читай стихи этой воде, Хренус»— тихо сказал Фигура, и от его произнесения где-то вдали прозвучал гул приближающейся зимы.

Серый Пёс, не отводя взгляда от своего отражения, как низвергаемый идол, рухнул в скорбные воды, поглотившие его.

— «Читай стихи этой воде»— повторил ему вслед Фигура.

Глава 8

АВТОБИОГРАФИЯ ПСА

Потерянный пёс

с глазами без слёз

ночь его сторожит,

ночь, переполненная толпой,

а эта толпа лишь одно лицо,

лишь один зов,

лишь одна тень

— Филипп Супо-

На рассвете художник пришёл в отчаяние. Всю ночь он чудовищным усилием воли высекал из неподатливой породы ту искру, которая должна была вдохнуть жизнь в множество образов, связанных торжественными гирляндами слов; всю ночь невыразимое облекалось в постижимую форму. И вот комиссия утра корректорским светом оценила результат его деятельности: надуманные строки самолюбования — утомительные и бестолковые. Непригнанные образы и чувства сминали друг друга в нескладную стопку цветистых бумаг, будто кто-то, в спешке убираясь, свалил вместе цветной картон, обрезки обоев, репродукции картин, фрагменты прозы и поэзии. Теперь художник видел все бреши, зазоры, несогласованность и первородную банальность его замысла. По мере того, как происходила эта оценка он мог наблюдать, как на его глазах растворяется ценность его работы, выпаривается смысл, оставляя лишь сухую кожу печатных букв (Мусор, гонимый по обочинам ненужных дорог)

Некоторое время художник стоял неподвижно, а затем обессилено упал на стул. Лицо его отображало усталую измученность; он с тоской посмотрел на полку, где светились на корешках книг шедевральные заголовки и легендарные имена. Что знали те писатели, чего не знает он? Каким секретом владели? Если бы только он мог узнать у них. Если бы только мог спросить совета.

Впрочем, глубоко внутри он понимал, что никакого секрета нет.

Художник взглянул в окно. Прямо перед собой он видел голое чёрное дерево. Каждая его ветка заканчивалась крупной каплей воды, выглядевшей, как пузыри на концах стеклодувных трубок. Почему-то это зрелище воодушевило его. Он твердо решил начать сначала и сел писать книгу — уже с новой формой, новым подходом:

«Родительские ирисы покачивались в саду одного дома. О нём мне рассказали лишь однажды, в тот период, когда длина коммуникационных каналов достигала 650 километров, а дни вертелись в авангардном ритме.

После своего разоблачения я быстро принял на себя другую роль — мудреца, аскета и рационализатора, проповедовавшего на заброшенных улицах. Мимо забегаловок, ларьков с копеечной одеждой, разрушающихся готических и модерновых зданий, невзрачных складов 19-го века, обледенелых переулков, проржавевших металлических сеток и квартир на последних этажах летела моя речь, подогретая тёмным осознанием — тяжёлая, как поезд, блестящая, как самолёт.

Эта речь содержала необходимые шипы, реверберации, горечь, небольшую дозу житейской мудрости и много обглоданных, побелевших костей. Она не могла оживить мёртвых, но могла бы задеть тех, кто ещё не пресыщен очевидными мыслями».

Это было слишком похоже на то, что он писал раньше. Он перечеркнул весь текст, а затем начал с новой строчки:

«Ввиду экономии времени, форма дальнейших глав будет подчинена принципу максимально сжатого описания событий».

Художник, немного подумав, снова зачеркнул написанное и вверху листа добавил цитату в качестве эпиграфа:

«Рассвет был дик, как иностранец»

Борис Поплавский

Затем он некоторое время беспутно смотрел на лист. И вновь свет проявил: мертворожденные фрагменты повествования, несвязность повествования, отсутствие замысла, нелепые формулировки, ненужное умничанье и, наконец, собственное творческое бессилие. На бессилии его глаза заслезились.

Художник смотрел на перечеркнутый лист затравленным взглядом человека, который под пытками пытается в маленьком окне с фрагментом неба увидеть что-то; пытается настолько мучительно, словно хочет выдавить свою душу сквозь окно (Напрягшиеся жилы на шее), лишь бы только избежать мук. Почему же он всё время ощущает внутри себя такое жгучее, клокочущее желание самовыражения? Оно буквально распирает его, как котёл распирает пар. Это графоманство или он не нашёл литейную форму для раскалённого металла великого произведения, что так мучит его своим нерождённым состоянием? Стоят ли чего-то эти усилия? Почему-то всегда в такие моменты осознания собственного бессилия у него начинал болеть живот; художнику из-за этого казалось, что именно там и сосредоточена вся та энергия невысказанности. И вот, не изменяя сложившейся практике, это произошло снова.

Только теперь у художника появилась парадоксальная уверенность, что то самое крошечное окошко вобрало его в себя. Он взял со стола канцелярский нож и решительным движением распорол своё нутро.

Пять ударов росы о склон

И рана засмеялась, захохотала

Превратилась в ухмылку горизонта,

Под линией которого всё было неправильно,

Но и над линией которого всё тоже шло не так

А сверху, сквозь ноздри в пене, сквозь фривольные описания, сквозь сутолоку суставов, сквозь льды весов и руины сна, сквозь обезлюдевшие виселицы, сквозь чужие руки, действующие в отдалении и чужие губы, улыбающиеся над пустынными берегами, сквозь себялюбивые, расточительные закаты продолжал падать трагический в своём медленном нисхождении снег.

Маска была разгневана, её озорство сменилось злобой

Теперь и луна, и волк боялись показаться (тем более, что в прошлый раз они пропустили свой выход)

Ничто не звучало

В прорезях маски бушевал яростный шёпот

Повелитель дымного зеркала, в котором отражается часть комнаты

Порой, краем глаза видишь в отражении несуществующее движение,

Вещи, существующие только в зеркалах,

Сущности, населяющие воздух одиноких зеркал

Все они стеклистым калейдоскопом текли по безжизненной поверхности маски

Больше нет дрожащего страха, наэлектризованной робости. Движение глаза в игольном ушке неба, той его бессмысленной части, что видна отсюда. Мусорная серость домов, ненужные ножи, кастеты, шокеры, газовые баллончики выпадают из потерявших интерес рук, улица рвёт и мечет, смеётся бульваром… здесь всё такое одинаковое, так одинаково уходило прошлое время — за бетонные заборы с причёской колючей проволоки, за светло-меланхолические улицы, за зелёные сети, прижимавшиеся к обрушающимся балконам (Объятия водорослей), за недостижимые облики и нанесённые смыслы, за вопли ярости на предрассветных сумерках, за никотиновые отравления под звуки пространного радио, за бессмысленную веру в фальшивые наркотические откровения. Из всех этих локаций оно ушло в одну большую воронку.

Эмпатия, дистанция, довлеет, подтекст, галлюцинат, портрет, скелет, квадрат

Заимствованные строки приносили с собой