Книга Последний остров - Василий Тишков

Неудержимо, скоротечно и с лихой веселостью проносились над землею одна за другой вешние грозы — предвестники теплого добычливого лета с повседневными хлопотами в полях, в лесу и на своем подворье. После короткого, с громами, проливня так же весело и надежно светило солнце, чтобы успеть навести порядок на земле и не превратить ее в болото, а то и вовсе в погибель. Казалось, свет и вода соперничают, играют взапуски, но жить-то они друг без друга не могут, да и не хотят, а потому резко и ярко, еще по-летнему молодо и будоражливо толкались неустоявшиеся запахи цветущих клеверов, молодой березовой листвы, перегретой пыльной дороги и влажных приозерных камышей. Над озерами, над лесами обманчиво-призрачно плыли, струились в невидимую высь нарождающиеся дожди.

По всем пределам, где означалась смена долгой студеной зимы животворящим летом, грозы неминуче сближали небо и землю. И тогда она вздыхала могуче и спокойно.

А в то июньское воскресенье тысяча девятьсот сорок первого года небесный гром обрушился на лесной край внезапно, в безоблачный жаркий полдень, и над Сон-озером объявилось как бы второе, маленькое солнце. Оно не испепелило крутого обруча берегов, не выпило таинственным огнем тихую воду, лишь томилось и плавилось само по себе, излучая нежаркий, но блистающий свет.

Услышали гром и заметили огненное диво шедшие из лесу к Сон-озеру Яков Макарович Сыромятин и его сосед по крайнему на селе околотку Мишка Разгонов. Остальным нечаевским жителям в тот день было не до чудных и непонятных видений — в деревне стоял дым коромыслом: свадьба шумела, самая отчаянная, веселая и многолюдная из тех, какие случались в Нечаевке на памяти Якова Макаровича Сыромятина.

Играли свадьбу обществом, всем колхозом, потому что молодые — сиротские дети: почтальонка Анисья и тракторист Витька Князев, оба-два заполошные что в работе, что в веселье, что в кипучей ненасытности к жизни.

Остановились Мишка с дедом Яковом: почему-то боязно стало, непривычно, когда чуть ли не над самой твоей головой еще одно светило. И то сказать, не сон ведь и не сказка, а настоящая жизнь вокруг — вот же, устали они, проголодались, поговорить друг с дружкой могут и все такое прочее.

— Эко ты, дело-то… — Сыромятин опустил руку на плечо Мишке, не то придерживая соседа, не то сам себя притормаживая. — Опять пожаловало… А я уж и забывать стал…

Мишка тут же «кинул» несколько «почемучек»:

— А что это? Оно живое? Тогда почему светит, а не греет? Почему ты сказал: опять пожаловало?

Дед Яков склонил сивую голову, как бы стараясь и Мишку увидеть, и чудо это световое не проморгать.

— Жисть-то, она длинная у меня удалась. Пожалуй, чуть ли не целый век прошел с того дня, как событию произойти. Я ишо без порток тогда бегал. А помню… Тоже вроде диво объявилось в самый раз над Сон-озером. В ту пору война с турком случилась, назвали ее Крымской опосля. Теперь, поди, новый знак людям подается… А ну — слушай…

— Скажешь тоже — слушай, оно ж безъязыкое.

— Все, Михалко, в окружении нашем говорить умеет, только всяк предмет на свой манер знаки подает.

— Деда, а пошто оно холодное, солнышко-то?

— Не солнце это, Михалко, а обман зрения.

— Во-на!

— Да. Потому как в природе много чудес разных, особенно перед грозой. Ишь, па́рит как. Быть снова грозе. На земле все живо и жить должно с понятием для человека. Уразумел?

— Не-е…

— Вот чадушко… Ну… как бы сон это. Ты не пужайся.

— Да я и не пужаюсь, нас же двое с тобой. Только вот жалко, что огненных красок нет у меня, а то бы нарисовал…

Тут снова раздался тревожно-непонятный и как бы подземный гул.

Блистающий, до рези в глазах, холодный оплывный диск вдруг качнулся над Сон-озером и, стремительно раскручиваясь, двинулся к старой березовой роще, в которой все ходуном ходило от непомерной потехи ряженых. Там уже приготовились к шествию в деревню и теперь пробовали шутки, хохотали до коликов. И вот вся ватага в пестрых одеждах (мужики в допотопных сарафанах и юбках, девки в широченных брюках и хромовых сапогах, парни в диковинных масках птиц и зверей) вывалила из рощи с барабанным треском, улюлюканьем, свистом, с каким-то бесовским маршем в пару гармоник — одна уж охрипла, а другая, того гляди, захлебнется от восторга, — с забористыми частушками, с визгом молодух, да еще с таким шальным настроением, что со стороны Мишке Разгонову казалось — сейчас эта развеселая кутерьма устремится через поскотину, захлестнет деревню и все там в ней: дома, палисады с тополями, старую церковь, больших и маленьких людей — все пойдет в пляс, в сумасшедшее движение.

— Деда, а пошто мы с тобой не на свадьбе?

— По то, что работа у нас. Вот и сейчас, уйдет потеха из рощи — доглядеть надо, може, папиросу кто обронил или другое баловство случилось. Без пригляду лес нельзя оставлять.

— А у них разве нет работы?

— А я чо говорил? Трава перестаивает — косить пора. Не успеешь глазом моргнуть — хлебушко поспеет. Лето — припасиха, зима — подбериха. Понятно? А они сдурели будто. Испокон веку гулянья по осени зачинали. Неслухи… Сказал Кирюшке — хоть ты и сын совсем взрослый и даже председатель Совета, а вожжами тебя поучить не мешало б. Так он смеется. Говорит: народ шибко просил, и мы с тобой, батя, тоже народ. Пусть гуляет свадьба. Работать потом будут с легким сердцем. Да и жениху по осени в армию на действительную отправляться. Уйдет, а здесь дом, семья. Все по-людски…

— Кирилл Яковлевич всегда дело говорит.

— Оно, конечно, семья — дело хорошее, но уж что-то через край нонче этого веселья. Не к добру загодя радоваться, когда амбары пусты…

С дальней западной стороны запогромыхивало по-настоящему, завоссияло, потянуло прохладой. Там, над лесными островами, обозначилось круглое бельмастое облако. Оно тяжко двигалось, вбирая в себя восходящие миражи, не плыло вольготно и ровно, а, подобно сплющенному снизу и сверху мутно-мыльному пузырю, перекатывалось на невидимой и ухабистой воздушной дороге.

Заметив очередного грозового гонца, — уж которого за неделю! — разнаряженная потеха еще сильнее зашумела и устремилась к деревне. А из Нечаевки в это время тройка разномастных лошадей вынесла свадебный тарантас, украшенный лентами и гирляндами полевых цветов. В тарантасе — жених с невестой, дружки да гармонист. На кучерском месте восседал пьяный без вина (потому и доверили тройку, что не пил горькую вовсе) Микенька Бесфамильный.

— Сторони-и-ись!