Разочарованные, мы перешли в кухню.
Но там тоже было как-то всего немного, а что имелось, лежало на виду. Посуда была совершенно разномастной: от фарфоровой чашки с золотым узором и мельхиоровой солонки до деревянных ложек и погнутого алюминиевого ковша с поломанной ручкой. В ковше том когда-то была варена похлебка, теперь явно пропавшая, и это она пованивала так неприятно на весь дом.
Русская печь, со стороны кухни, когда-то обложенная изразцами, сейчас имела всего с пяток расписных плиток, а от остальных только-то и остались квадратики глины, обозначающие места их крепления. Снизу же штукатурка, открыв кирпичную кладку, и вовсе обвалилась. Мы с Марком обследовали все тщательно, стараясь расшатать кирпичи и понять, не вынимаются ли они со своего места. Но те, хоть и старые, сидели крепко.
Так что нам ничего не оставалось, как направится к двум маленьким комнатам за печкой.
В них когда-то располагались спальни членов семьи — металлические кровати с шишечками по спинкам, шторы с тюлевыми оборками, зеркало со столиком в одной и узкий комод в другой. Чувствовалось, что когда-то комнаты обставляли со старанием. Теперь же от ухоженного вида здесь не осталось ничего и пользовалось кое-как… собственно, как и все в этом доме. Сбитые подушки и покрывала на кроватях были грязны настолько, что похоже, спали на них, не просто не раздеваясь, а даже не снимая обуви. Занавески же, дергали не глядя и теперь они висели косо, частично оборванные с колец, а местами и вовсе в дырах.
И, конечно же, в этих комнатах мы тоже ничего стоящего не нашли.
— Ну что, остается подпол, — сказал Михаил Лукьянович и направился опять в кухню, где мы приметили кольцо на крышке в полу.
Подпол под домам был ожидаемо большим. Здесь, в этой местности, срубы принято ставить на высокие столбы, а потому помещение под ними всегда просторно.
Мы принялись обследовать захламленный, довольно теплый и душный подвал, заваленный старыми вещами. Но все, что попадалось нам, было настолько пыльным и грязным, что становилось понятно, что здесь ничего не трогали очень давно.
— Михаил Лу-укьяныч, Никола-ай Алексеич, — позвал нас Марк, — смотрите, здесь, что-то есть.
Старые кадушки, какими пользуются для засолки овощей, стояли пустыми, но за них явно хватались не раз и свалявшегося за долгие годы пыльного слоя, как на всем остальном, на темном дереве досок видно не было. А подсветив себе фонариком пониже, мы заметили, что, похоже, кадки еще и регулярно двигали — земляной пол под ними оказался не просто утоптанным, но и с продольными продавленными бороздами.
Когда мы, прямо по тем бороздам сдвинули бочки, прямо на том месте, где стояли они, нам открылись утопленные в землю доски. А вот под ними-то и оказался тот тайник, который мы так тщательно искали.
Вот только ожидаемых нами ценностей и оружия в неглубокой яме не нашлось. Все, что содержал тайник, оказалось старой… я бы даже сказал — старинной… завернутой в мешковину книгой. Но когда мы открыли ее и при свете фонарика рассмотрели заглавную надпись, то поняли, что нам повезло — эта вещь поважней находкой будет. Тяжелый фолиант оказался «Часословом», принадлежащим семье Свешниковых.
Глава 13
Сначала мы завезли Марка в рабочий поселок, где высадили его перед бараком, в котором парень квартировал. Михаил Семенович наказал ему отдыхать, и только часам к трем являться на работу.
Когда добрались до отделения, первым делом капитан так же отпустил Наташу и Прола Арефьевича по домам. Пытался и меня отправить, но я категорически отказался, сказав, что пока не изучу найденную книгу, покоя мне будет — и спать не усну, и куска хлеба проглотить не сумею. Михаил Лукьянович посмеялся, конечно, над моим таким рабочим ражем, но понял, и настаивать не стал.
— Ну, тогда раз ты в отделении остаешься, пойду я, сосну пару-тройку часов наверху. Сейчас уж Лизавета должна подойти с минуты на минуту, так что и ты будешь тут не один.
Впрочем, когда подошла Лиза, я даже не заметил. Да и когда чай с хлебом мне подсунула тоже — сразу по приходу или спустя часа два. Да и что чай тот, похоже, не травяным был, а морковным, определил только, допив до конца и не ощутив в последнем глотке привычной ароматной мути. Настолько меня поглотила книга.
Дело в том, что «Часослов» этот оказался не прост… совсем не прост.
Да, основное его наполнение, это были старые, слипшиеся, местами почерневшие и скрошившиеся страницы с духовным текстом. Но вот в конце его находились, частично входящие в общий, похоже, не так давно обновленный переплет, а частично вклеенные дополнительно, листы. И вот они несли на себе информацию совсем не божественного содержания, а вполне себе светскую — всё о значимых событиях рода Свешниковых.
Я читал эти записи, сначала на тех страницах, что были желтыми и обветшалыми, на многих едва различая текст. Потом на листах просто затертых, а в конце и вовсе целых, на хорошей лощеной бумаге, которая сохранилась великолепно. Но ничего такого, из-за чего стоило устраивать погром в архиве и убивать старика-сторожа, не находил…
Обычное перечисление рождений и смертей, женитьб и замужеств. Упоминались так же некоторые важные события и помимо этих, но тоже ничего, на мой взгляд, настолько важного не содержащие — постройка домов, покупка усадьбы у обедневшего дворянского рода, а потом и их особняка в Санкт-Петербурге.
На самой последней странице были выведены семь записей, сделанные одним подчерком.
Первой значилась запись об окончании строительства особняка в Ниженном в сентябре 1877 года и о данном в честь этого события бале, двумя месяцами позже.
Во второй строке упоминалась поездка последнего из Свешниковых на выставку в Париж в год смены веков.
В третьей же, писалось о почившей Марии Ивановне Свешниковой в марте одиннадцатого, в возрасте 38-и лет.
За ней шла запись о новом венчании Михаила Ефремовича на Зое Семеновне Старостиной в церкви Троицы Живоначальной в Ниженном, уже в мае того же года.
И буквально через пять дней запись о рождении девочки, нареченной Любавой и спустя еще три дня, о крещении той в храме, в котором венчались родители.
А последней строкой шло извещение о смерти Марфы Захаровны Свешниковой в декабре шестнадцатого.
И все — ничего такого, что стоило тех усилий, которые были приложены по добыванию сего фолианта.
Часа за два я выучил чуть не наизусть все последние записи, вкупе с теми, что шли и за век прошедший. Старые, кстати, тоже проштудировал основательно, хотя в них я и вовсе смысла никакого не видел. Что-то, конечно, тревожило мои мысли из-под тишка, но вот что именно, с такого устатку, в каком я находился нынче, разобраться уже даже и не пытался.
Но вот, когда я сидел, осмысливая понимание, что ничего нового в записях не найду, и машинально перелистывал старую часть книги, стараясь разлепить страницы, то вот между ними-то и нашелся отдельно вложенный листок. Вроде обычный — тетрадный или из блокнота, не очень старый, хотя и затертый на сгибах сильно. Он лежал между слипшимися страницами, и создавалось впечатление, что вот именно в этом месте их склеили специально. А приглядевшись, определил, что это именно так и есть — там, где на уголках видны были капли клея, старая бумага треснула и начала крошиться.
