Он крикнул, что нужно еще. Она взяла банку одной рукой, а второй хваталась за перекладины лестницы – лезть ей было неудобно, и поднималась она очень медленно. Он с замиранием следил за каждым ее шагом. Правая нога, левая. Перехватила руку. Правая нога, левая. Перехватилась выше. Правая нога, левая. Она поднялась почти на треть, когда, наконец, покачнулась. Лучше бы еще повыше, из-под самой крыши, но и отсюда тоже опасно. Он уже приготовился смотреть, как она летит, как бьется головой о железный бак с водой для полива, как тело ее, нелепо раскинувшись, сползает и затихает, но она продолжала подниматься!
Правая нога, левая, перехватилась.
Правая нога, левая. Перехватилась.
Она поднялась до самой крыши и выдохнула. Сейчас, сейчас она схватится за жестяную обивку угла, обожжется, от неожиданности выронит краску и рухнет. Да. Сейчас.
– Вадя, сынок, ты тут не спекся еще? Может, вечером докрасишь?
Она стояла перед ним на лестнице, с банкой в руках, и разговаривала! Она не просто не обожглась, она даже не прикоснулась к жестяному углу и протянула ему банку. Нет. Хватит.
Вадим съехал на метр вниз по горячей черепице и, вместо того чтобы взять у нее банку, вдруг толкнул лестницу от себя двумя ногами. Это вполне могло выглядеть, как несчастный случай. Покатился вниз, не удержался, нечаянно уперся в лестницу ногой. Отец будет злиться, конечно, но на самом-то деле не подкопаешься. Она ничего не успела сообразить, испуганно ахнула, бросила банку и на лету схватилась не за крышу, а за верхнюю перекладину падающей назад лестницы. Впрочем, схватись она за раскаленный уголок, это бы все равно ничем ей не помогло.
Краска из летящей банки выплеснулась и оставила прерывистый бурый след на растениях – как будто это из них просочилась кровь, причем сразу спекшаяся.
Она упала спиной, с размаху ударившись о грядки с морковкой, немного не долетев до соседского забора – если бы упала на него, то он бы проткнул ее, и было бы лучше, было бы наверняка, но и так, кажется, получилось. От удара она отпустила лестницу, и та, отпружинив от ее тела, еще раз хлопнула по ней. Она не пошевелилась.
Он осмотрелся. Кажется, никто не видел. Неужели все? Неужели конец его мучениям, и эта мегера, эта адская присоска отстанет наконец от него, от отца, от их семьи, и братья смогут вернуться, и они заживут счастливо?
Вадим попытался спуститься, но никак не мог сообразить как – после ее падения прыгать стало страшно. Он перевернулся на живот и сполз на крышу веранды. Майка задралась, обжег живот, а потом еще и руки – повис, держась за обитый жестью водосток, и сорвался прямо в клумбу с цветами перед входом. Бросился к ней и заметил соседку, которая, в ужасе зажав рот рукой, выбежала из дома. Неужели она все видела?
– Ой, господи, горе-то какое! Господи!
Он подбежал к ее телу первым, отодвинул лестницу и понял, что мегера дышит. Она лежала на спине, с закрытыми глазами и раскрытым ртом, но она дышала, она явно дышала, и крохотная венка на ее шее пульсировала.
– Живая? Живая она? – спросила соседка, почти добежав.
– Не дышит, – он вдруг ответил так же громко, как и соседка. – «Скорую» вызывайте! Быстрее!
Соседка замялась на секунду, развернулась обратно к дому, пробежала несколько шагов и снова остановилась:
– Ты ей это… Дыхание искусственное пока! И сердце там надо… Нажимать!
– «Скорую»! – крикнул он жестко.
Соседка наконец скрылась из виду, и он склонился над ней. Нет уж. Теперь оставлять ее в живых было нельзя. Это со стороны могло показаться, что он просто неудачно уперся в лестницу. Она-то видела, она-то точно знала, что он пнул, что он хотел ее убить, и теперь его посадят в тюрьму, а ее спасут, выходят, и отец будет приносить ей чай, кормить с ложечки и целовать в макушку. Нет. На этот раз все слишком далеко зашло. Другого выхода нет.
Он склонился к ней и взял за голову. Со стороны могло показаться, будто он делает ей искусственное дыхание, растения вокруг скрывали их. Он уперся коленом ей в грудь и резко повернул голову в сторону, как в кино, потом повернул обратно. Ничего не произошло. Она только содрогнулась всем телом, но все еще дышала. Ясно. Нужно было поворачивать до хруста. Он уперся еще раз и вывернул ей голову изо всех сил, так, что подбородок оказался почти у спины. В шее хрустело и лопалось, она слабо дергалась и наконец затихла. Голова ее никак не хотела вставать обратно и падала в сторону перелома. А что, если соседка успела заметить, как лежала голова? Он с силой развернул голову обратно и услышал, как хлопнула дверь в доме соседки.
Соседка бежала к нему, на ходу потеряв тапку и вернувшись за ней:
– Едут! Едут! Сказали, не шевелить и искусственное дыхание! Ты чего, не делал, что ли?
Она подбежала и тоже встала над телом.
– Да померла она, – ответил он и почувствовал, как странная горячая волна радости поднимается от груди и разливается по лицу и ушам. И радость эта настолько огромная, что даже страх от того, что его поймают, посадят в тюрьму или отец откажется от него, не заглушает этой радости, а только немного портит ее.
Соседка, крякнув, тяжело опустилась перед мегерой на колени и хотела делать искусственное дыхание сама, но когда она прикоснулась к телу, голова, которую он так тщательно прилаживал на место, опять завалилась на сторону. Это было так страшно, что соседка отпрянула и даже отдернула руки, будто только теперь осознав, что это не ее живая и хорошо знакомая соседка, а покойник. Мешок из кожи, набитый костями и мясом.
Впрочем, она быстро собралась с духом, выдохнула и взялась за голову:
– Иди, на грудь давить будешь. Тут вот, раз – два, и надавил! Да быстрее ты!
Ему на мгновение показалось, что соседка сейчас откачает ее, спасет, вдохнет в нее жизнь, и все раскроется, но не давить было нельзя, это выглядело бы странным.
Соседка встала на колени и принялась дышать ей в рот, пока он давил. Это выглядело как странные, прерывистые поцелуи. Красное от натуги лицо соседки, капелька пота, сползающая по виску, ее руки, придерживающие нос и подбородок. И губы. Крупные алые губы, целующие губы покойника, прижимающиеся к этому уже неживому. Похоже, что губы трупа еще не отвердели и податливо растягивались. Это было так волнующе, что он почувствовал тяжелую мутную волну возбуждения. Член предательски поднимался в штанах, и казалось, что они занимаются сексом втроем – что они с соседкой вместе пользуются трупом. Эти их губы, живые и мертвые, соприкасающиеся вразнобой с его толчками. Бретелька бюстгальтера соседки, шея. Отвернулся – платье покойницы задралось, и до трусов остались сантиметры – он увидел ее белые мягкие бедра, неприличные от целлюлитных неровностей, там, где они сходились – внутреннюю поверхность. Это было очень странно. Это же она! Его ненавистная мачеха, гадина и мегера, которую он не то чтобы не хотел никогда, он ненавидел ее так сильно, что сам только что убил не дрогнув. Но возбуждение от этой мысли только усилилось. Все поплыло, закружилось, и, чтобы не кончить прямо сейчас себе в штаны, он резко откинулся назад и перестал давить, согнулся и сделал вид, что плачет. Это было уместно.
