Она так страшно плакала, причитала и трясла тело, что мужики опешили и опустили гроб на землю и встали над ней, пока водитель не сообразил ее увести.
Нина заглянула в гроб. То, что там лежало, не было похоже на Даниэля – совпадали только волосы и рост. Все остальное было серым, раздутым от воды, как будто Даниэль внезапно так сильно растолстел, что перестал быть на себя похожим. От того, что его мама потрясла тело, у него распахнулись выпученные глаза и раскрылся рот – видимо, в морге их как-то слабо приладили на место. Сам Даниэль стал похож на очень толстую рыбу, и в лице его не было ни упрека Катьке, ни боли.
После того как Даниэля закопали, все разошлись – Нина заметила, как торопливо уходят его друзья, чтобы не оставаться наедине с его матерью. Водитель тоже, казалось, вылетел с кладбища пулей, и даже могильщик, которому, в общем-то, делать было нечего, торопливо убрел, закинув лопату на плечо. А Нина осталась. Она подумала, что оставлять человека в таком состоянии на кладбище нельзя, а это еще и мать погибшего.
Женщина сидела прямо на земле перед свежей могилой, смотрела на кучу земли, тихо подвывала и покачивала головой, будто была не согласна. Однако от ее согласия теперь ничего не зависело: ее сын умер раньше нее, нового она родить не успеет, и смысл ее жизни разрушился сам собой.
У нее порвались тугие капроновые колготки, перекрутившиеся у носка. Теперь из продолговатой дыры на черной поверхности выступала часть белой кожи. Нина не могла отвести взгляда – казалось, что это толстый, похожий на тесто опарыш переполз с мертвого Даниэля на его мать.
Когда Нина положила руку ей на плечо, женщина пошарила по земле, набрала в ладонь горсть свежей глины и кинула на могилу. Но почему-то не всю глину сразу – небольшие порции вылетали у нее из горсти при каждом резком движении. Нина присела и придержала ее руку. Женщина заплакала громче и закрыла лицо руками. Испачкала щеку глиной. Она, похоже, совсем не соображала, надо было проводить ее домой. Нина подошла сзади и потянула вверх, за подмышки. Та послушно поднялась и побрела, шатаясь, прочь. Нина догнала ее и взяла под руку. Мать Дэна все еще плакала и часто спотыкалась.
Они вышли на дорогу и прошли на автобусную остановку. Нина собиралась дождаться рейсового, но женщина пошла по дороге. Она постоянно запиналась и выходила прямо на середину проезжей части. Ее удаляющаяся фигура на фоне палящего солнца выглядела так трагично, что Нина не выдержала и пошла за ней. Но догнать ее она не успела, мать Дэна вдруг споткнулась и упала на четвереньки. Вставать она не стала. Посидела так немного, а потом и вовсе легла на землю и подтянула к себе колени, будто она в кровати. Нина подбежала и принялась поднимать. Все это выглядело стыдно и нелепо, но при этом было ясно, что горе ее настолько огромное и настоящее, что она просто не может вести себя нормально. Они пошли по дороге, и когда им сигналили, женщина делала резкий шаг на обочину и чуть не падала. Нине казалось, что они идут целую вечность, хотя шли они минут двадцать, не больше.
Дома у женщины оказался такой поразительный бардак, что Нина опешила. Будто бы все, что у нее было, все вещи, посуда, одежда, косметика, разложено на свободных поверхностях как на рынке. Нина думала, что это тоже от горя, может, искала что-то к похоронам и так странно раскидала, но нет. Оказавшись дома, женщина безошибочно взяла со стола именно стакан, который Нина даже не заметила из-за обилия посуды, а с подоконника – графин. Стянув с себя колготки, она положила их в кучу других колготок, висевших на спинке стула, а кофту бросила на диван к куче кофт. В хаосе точно была определенная система. Эта комната, похоже, принадлежала Даниэлю – по стенам висели постеры с неизвестными Нине рок-звездами, а в шкафу виднелись плечики с мужскими рубашками и костюмом.
В соседней комнате, куда женщина ушла, был идеальный порядок – накрахмаленные скатерти, два фужера и недопитая бутылка вина, заткнутая свернутой в трубочку бумажкой, маленькие печенья и сушки в вазочке и даже салфетки в специальном держателе. Почему женщина превратила комнату сына в шкаф? И когда это произошло? До его смерти или после? Судя по тому, как хорошо она ориентировалась в бардаке, вещи уже давно лежали на этих местах, а значит, Даниэль не мог жить в своей комнате среди всего этого барахла.
Женщина откупорила бутылку и выпила залпом бокал вина. Ей, кажется, полегчало. Налила вина и во второй бокал, подвинула его Нине. Нина удивилась такому предложению – она выглядела куда младше своих лет, а потому предлагать ей вина было как минимум странно. Но потом сообразила, что женщина попросту не понимает, кто сейчас с ней, она погружена в себя и свое горе. Нина собиралась тихонько уйти, она устала от ее слез и чувствовала себя неловко, но мать Дэна внезапно заговорила:
– Никто со мной жить не хочет… Все уходят. И мужики не держатся, и даже сыночка мой родненький, кровиночка моя, и тот ушел. И никто не возвращается… Никому я не нужна… совсем одна осталась… Порча на мне или сглаз какой, всегда одна остаюсь… Сыночек мой любимый, золотой мой, одна радость была, и того теперь нету…
Она снова заплакала. Нина смотрела и не могла понять, почему она говорит такое. Она же сама путалась со всякими мужиками, и Даниэль обижался, и из дома ушел из-за этого, а теперь из ее слов так получалось, что все ее бросают, и даже сын бросил. Но спрашивать сейчас о таком было бы слишком жестоко, хотя Нина очень хотела выяснить, что же на самом деле произошло с Даниэлем и виновата ли в этом Катька и секс. Ясно было только одно: мать ничего не знала ни про Катьку, ни про Даниэля, и домой он перед смертью не возвращался.
Нина представила себе, как их с Катькой хоронят в одном гробу, а мама ползает по земле и рыдает, и почему-то стало легче. Это было плохо – представлять себе, что мама плачет, и радоваться этому, – но Нина не сказать, чтобы обрадовалась, просто почувствовала себя нужной маме и немножко любимой.
17:21. Вадим
За работой Вадим чуть было не запорол деталь. Он любовался на яркие солнечные лучи, заливавшие цех. В лучах танцевали пылинки, и работавшая на станке перед ним Зина вытерла вспотевший лоб тыльной стороной ладони. Это солнце и ладонь показались Вадиму добрым знаком. Он вспомнил тот день, когда он наконец отомстил. За отца, за котенка, за свое унижение и люголь. День, сделавший его победителем, хозяином своей судьбы.
Было жарко. Солнце все сильнее прогревало крышу, и переступать на новый участок становилось больнее – раскаленная черепица жгла колени даже через штаны. Краска хоть и впитывалась почти мгновенно, просачиваясь в глиняные поры, все равно испарялась и дурманила острым химическим запахом. Нужно было поскорее докрасить хотя бы этот угол, тогда он сможет прерваться на обед и пропустить самый солнцепек. Мачеха спросила снизу, не подать ли еще краски. Широкая селедочная банка, из которой он красил, была полна почти до середины, но его вдруг осенило. Мачеха полезет с банкой в руке по старой шаткой лестнице, которая может и не выдержать ее массы, может сползти в сторону, потому что лестницу ведь никто не придержит снизу. Передавая краску, она обожжется о жестяной угол, за который нужно схватиться, чтобы подтянуться наверх. И полетит вниз – это же не удобная лестница на невысокий чердак, с широкими крепкими ступенями, это солидная высота, и если падать спиной, то непременно…
